Преломление. Обречённые выжить - Сергей Петрович Воробьев

— Что значит того-с? — побледнел Толик.

— Как ты с ней познакомился?

— Никак… Подошла к нашему тральщику в Росте, — оправдываясь, стал объяснять Толик.

— Ну, положим, я всё, что было дальше, знаю. И про экскурсию, и про ленинскую комнату… Здесь ничего не скроешь. Мы с дежурных ещё спросим за это, — и он выразительно посмотрел в мою сторону, — развели тут бордель. Не корабль, а бал-маскарад.

Синёв говорил с некоторым высокомерием, но как отец родной. Изредка в его голосе проскальзывало нечто похожее на сочувствие.

— Твоя дама, как бы это мягче выразиться, систематически склоняет солдат, а сейчас вот и матросов на неуставное поведение, деморализуя тем самым наши вооружённые силы. Даже к патрулю подкатывала со своими предложениями. В ростинском стройбате из-за неё давеча произошла серьёзная драка между солдатами. Типа, кто первый запарит свой веник. Поскольку солдатики покалечили друг друга, по этому инциденту даже дело завели. Прокуратура взяла даму под особое наблюдение. Сама она из неблагополучной семьи, живёт у тётки, нигде толком не работает.

— Это всё наветы! — стальным голосом возразил Толик. — Мало ли что и о ком говорят. Она полюбила меня с первого взгляда. И я её тоже.

— Полюбила… — повторил Синёв с насмешкой, — она здесь много кого «полюбила». Давай называть вещи своими именами. Есть девушки, а есть шлёндры, надо различать.

Вечно благожелательное лицо Толика побагровело. В таком состоянии я его ещё не видел. Согнув в локтях руки с плотно сжатыми кулаками, он приподнялся с дивана и произнёс на тяжёлом выдохе:

— Так что ж?!! Она, по-вашему, эта…

Я вовремя усадил Толика, потянув за ремень, и так держал, чтобы он не сорвался, как собака с цепи. Здесь дело пахло даже не гауптвахтой, а настоящей тюрьмой за нападение на офицера, к чему всё и шло. Синёв, неглупый человек, сделал вид, что ничего не заметил.

— Увы и ах! — произнёс он с горечью. — Всё, что я сказал, — установленные факты. А что, помимо этого, остаётся только догадываться. Так что, матрос Тебеньков, делай выводы. Я плохого тебе не желаю. Если влюбился, разлюбляйся. Она тебе не пара. Да и вообще, не знаю, кому она парой может быть.

— Как это — «разлюбляйся»?! — вскричал Толик. — Это невозможно. Я не верю ни одному вашему слову, товарищ помощник командира ВТР-21! Я же чувствую, она не такая. Такого просто не может быть! А если что-то и было, для меня это не имеет никакого значения… Вы ничего не знаете и не понимаете. И знать не можете.

— Почему не знаю? — спокойно возразил Синёв своим густым перекатывающимся баритоном. — А ленинская комната, а…

Толик прервал его:

— При чём тут ленинская комната?!!. Вы всё не так понимаете, товарищ младший лейтенант!..

Синёв не любил, когда к нему обращались по званию.

— Я ни-чего не по-ни-маю, — медленно и членораздельно повторил он. — Возможно… В женщинах до конца вообще невозможно разобраться. Это неподъёмно. По крайней мере, для меня. Если вы, матрос Тебеньков (он почему-то перешёл на «вы»), считаете её порядочной женщиной… пожалуйста, можете на ней жениться. Даже не исключено, что она будет вам хорошей женой… Но лично я в этом сильно сомневаюсь. Поверьте моему, пусть и не очень богатому, опыту…

Через три часа, ближе к вечеру, мы уже стояли на знакомом ростинском причале. Переход из Полярного в Росту недолог. Всего 30 морских миль. С нуля часов Толик заступал на вахту у трапа. В два ночи я поднялся на главную палубу, делая очередной обход тральщика. Подойдя к матросу, столбом стоящему на вахте у трапа, я заглянул ему в лицо. На лице играла ангельская улыбка. Веки были закрыты и слегка подрагивали, как в лёгком сне. Какие сновидения проплывали перед его мысленным взором, можно было только догадываться…

«Не может же человек спать стоя», — подумал я и, тронув Толика за плечо, чуть подтолкнул вперёд. К моему удивлению, Толик, как деревянный идол, стал падать на рейлинги[51]. Упёршись руками ему в грудь, мне удалось остановить это неминуемое падение. Самое удивительное — при этом он не проснулся.

Пришлось зычным командирским голосом прокричать:

— Все наверх! Паруса ставить!

После этой команды Толик заморгал глазами.

— Контршкоты травить! Бизань-шкоты выбирать!

При этом вахтенный рефлекторно стал перебирать руками, будто действительно выбирал воображаемые шкоты.

— Стаксель-гик на топенант!

Тут, наконец, он окончательно проснулся и уставился на меня сонными, удивлёнными глазами.

— Что происходит? — уже более спокойно спросил я.

Толик, приложив руку к беске[52], отрапортовал слегка заплетающимся языком:

— Вахтенный у трапа матрос Тебеньков. Замечаний и происшествий на вахте нет…

— Выпил, что ли?

— Есть маленько, — признался Толик.

— Тогда придётся тебя подменить. Не могу же оставить здесь спящего вахтенного, да ещё подшофе.

Сопроводив полусонного матроса в кубрик личного состава, подвёл его к подвесной койке.

— Раздевайся, спи. Паруса будем потом ставить.

Пришлось будить молодого киргиза, безотказного служаки, тихого и безропотного. Он-то уж точно не заснёт.

Через некоторое время я ещё раз спустился в кубрик. Внизу у самой палубы горели красные и зелёные фонари. В их тусклом свете виднелись чьи-то ноги… Они то подгибались, то вновь становились по стойке смирно. Сначала я немного опешил. Среди спящих военморов вдруг такая непривычная картина: ноги, стоящие в красноватой полутьме. Туловище не проглядывалось: то ли его скрывал мрак, то ли его вообще не было. Подойдя ближе, с изумлением убедился, что ноги, стоящие на палубе, принадлежали матросу Тебенькову, а его туловище, согнувшись, покоилось на койке. Поза напоминала безупречную букву Г. Таким образом, Толику казалось, что он достаивал положенную ему вахту у трапа.

«Прилежный матрос», — улыбнулся я и будить «сомнамбулу» не стал. Пусть проспится до утра.

Утром после общей побудки Толик встал как ни в чём не бывало. Да ему и вставать-то не надо было: разогнулся, выпрямился, и уже на ногах.

— Как спалось на вахте? — спросил я.

Толик виновато произнёс:

— Готов понести наказание, не совладал… такое у меня впервые…

В последний день стоянки в Росте, когда дежурство по кораблю нёс я, на причале появилась Мария.

Кутаясь в жакет толстой вязки, словно боясь замёрзнуть, она попросила позвать Толика. В лице её уже не было мальчишеского задора, волосы были приглажены и собраны в пучок.

«Сеньорита» долго ждала на причале, постукивала каблучками стёртых туфелек друг об дружку, засунув ладони в рукава вязаного жакета и шмыгая носом, покрасневшим от наступившего вечернего холода. Она ещё раз или два просила позвать Толика, но он так и не вышел.