Преломление. Обречённые выжить - Сергей Петрович Воробьев

— Хорошее перо, — говорю я, — только, прежде чем колоть, давай разберёмся для начала.

— Ах, вона что, у кента голос прорезался. Ну, тогда глаголь мне, но только без понтов, с Оксанкой ты гулял на речку? Да не бэзай, скажешь правду, проткну не больно. Зафуфлыжишь, пеняй на себя.

Рядом сидел наш караул: сержант и два автоматчика, но поди проверь, что у того химика на уме. Или серьёзно, или так — запугивал.

Слышу слева — металлический лязг затвора и команду нашего Ибрагима:

— Стоять на месте! Одно движение — стреляю очередью!

Скосив глаза, я увидел Ибрагима, держащего наперевес калаш. Дуло автомата было направлено прямо в лицо Лёхи Ржавого.

— Солдат, — начал было кто-то из компании, — ты ствол-то убери. Мы сами тут разберёмся. Не встревай не в свои дела. Западло будет.

— Стоять! Я сказал! — не отступался мой неожиданный защитник. — Положу всех!

И тут вмешался сержант:

— Отставить! Не встревать в обстановку! Автомат — на предохранитель! В конфликт не вмешиваться! На провокации не отвечать! Это приказ!

— Сейчас я такую провокацию устрою, — ответил Ибрагим, медленно, по буквам, выговаривая слова, — кровавыми строчками впишут её в историю вашего Буя. Долго ещё пережёвывать будут.

— Похоже, это не примочка, — заметил с дрожью в голосе Михайло, — а очень даже серьёзно, душняк объективный, пора ноги делать…

— Куда бежать? — почти завизжал Лёха Ржавый, растопырив ладони. — Кругом вода! Сейчас он из нас форшмак сделает.

— Теперь слушать меня! — уже окончательно взял на себя инициативу Ибрагим и тряхнул автоматом. — Слушать мою команду и выполнять без промедления!

Сержант, онемев, ошалело смотрел на своего подчинённого.

— Нож на пол!

Лёха тут же бросил свой стилет, со звоном упавший на каменный пол.

— Одновременно! Все! Нале-ву! Строевым! На выход! Шагом марш!

Шеренга послушно развернулась в колонну и под счёт Ибрагима «ать, два — левой!», чеканя шаг, стала выходить из зала.

Вдогонку им неслось наставление:

— Если кто-то из вас, глистопёры, ещё раз попадёт на мушку моего автомата, считай, не жилец!

— Хороший ты солдат! — пропел напоследок козлиным тембром замыкающий. — Нам бы такого в команду. — И помахал на прощание ручкой.

Протрезвели мы окончательно. А Лёвка Уборович, с силой выдохнув, произнёс:

— Ну, ребята, этот спектакль я на всю жизнь запомню. Да, Саша, за удовольствие платить надо. Ты ещё дёшево отделался. Теперь своему спасителю по гроб жизни обязан. Сержант, правда, в середине пьесы мог всё испортить. Это о чём говорит? Это говорит о том, что самогон для него в малых количествах вреден. А твой друг, однако, оказался на высоте. Тут ничего не скажешь. Наш человек. Трезвый солдат с автоматом Калашникова может любую ситуацию поставить под контроль.

Я поднял с пола стилет. На литой оловянной ручке была изображена сцена из скифской охоты. То была плоская, хорошо обработанная отливка, изображающая всадника с луком и какое-то степное рогатое животное. Если бы не тонкое стальное лезвие, то такая рукоять могла бы вполне украшать старинный скифский гребень.

— Хорошая работа, — ещё находясь в неком оцепенении, произнёс я, — но явно не оригинал, облой в отдельных местах не убран, а лезвие безукоризненное. Ибрагим, возьмёшь на память?

— Мне ни к чему, — отозвался Ибрагим, — за такой ножик могут и срок дать.

— Точно! Ладно, сядем в вагон, где-нибудь по дороге забросим в лесную зону. Ты ведь, Ибрагим, не только меня спас, но, возможно, и кого-то другого, — заключил я, глядя на длинное жало стилета. Дай я тебя обниму…

— Девушку свою обнимать будешь, — возразил Ибрагим. — Я просто хотел, чтобы ты и дальше играл в этот самый пинг-понг, — и он показал пальцем на мой мастерский значок, — крутил бы свой топ-спин и всех обыгрывал… Может, чемпионом станешь… мира. А я за тебя болеть буду. — И он улыбнулся такой детской, откровенной улыбкой, показав здоровые крупные зубы, что у меня даже сердце захолонуло.

— Чемпионом мира не обещаю, но играть буду. Даю слово. И тебя помнить буду. Но скажи мне, если б они рыпаться стали, нажал бы на курок?

— Нажал бы.

— Это, конечно, смело, — прокомментировал сидящий рядом сержант, у которого медленно сходила с лица зеленоватая бледность, — но под трибунал мы загремели бы вместе. И тогда прощай мой дембель. А про твой я уж и не говорю, — махнул он рукой на Ибрагима.

Поезд Москва — Владивосток подошёл по расписанию. Оседлали мы опять общий вагон, самогон разлили, выпили, потом ещё раз, ещё… пока бидон не осушили. Не действует, зараза. Ни в одном глазу — хоть плачь.

— А всё отчего? — стал пояснять Лёвка. — Всё оттого, что душа обмерла и тело обмякло. Химик-то твой пуганул нас по первости конкретно. Не знаю, как у вас, а у меня под ложечкой похолодело. Драчка конкретная намечалась.

— Хорошо, Ибрагим наш всё уладил, и главное — вовремя.

Улыбнувшись мне, Ибрагим сделал характерный жест рукой с поднятым вверх большим пальцем, мол, всё в порядке, все мы молодцы.

Я подошёл к опущенному окну купе, достал из кармана пиджака стилет, ещё раз внимательно посмотрел на причудливую литую рукоять и метнул в пробегающие мимо заросли дремучего леса.

— Лезвие заржавеет и в итоге распадётся на атомы, а вот сцена из скифской охоты останется надолго. Олово коррозии не поддаётся. Может быть, по прошествии веков какой-нибудь археолог, найдя эту отливку, будет в большом недоумении, как она здесь оказалась…

…Через два года получил я положенный мне отпуск. Срочникам на Тихоокеанском флоте давали тогда 45 суток, не считая дороги. На узловой станции Буй сошёл с поезда в надежде повидаться с запавшей в душу пани Оксаной. Честно скажу, с замиранием сердца подходил к дому по улице Менделеева. Казалось, ленточки на бескозырке от волнения вверх задрались. Посмотрел на второй этаж — окно их квартиры было распахнуто. Наверняка дома кто-то есть. Фанерные буквы на крыше покосились: первые шесть почти совсем упали, и только «ВО» ещё держалось, пошатываясь на вялом ветру.

Тётка Акулина встретила меня возгласом:

— Ай, марак к нам пажалавал! Ить, не тот ли бует, шо ташонкой кятайской снабдил нас, была дела давнось ужо. А форма кака на ём! Ну, чистай дмира-ал!

Самогон у неё всё так же варился на плите. И ситцевая занавесочка в мелкий цветочек висела в дверном проёме. Ждал с надеждой, что распахнётся она и снова выйдет моя красавица…

— Вуехала Ксанка, — почувствовала моё настроение Акулина, — радяла и с рабёнком вуехала. Даляко! Ат каго рабёнок, неведамо. Хымика ейного уновь насадили. Можа, и от няго. А можа, и не. Багалтер адин малахольный паманил