Дьявол в быту, легенде и в литературе Средних веков - Александр Амфитеатров

Еще страннее просто доброго черта черт, который верует, молится, исполняет религиозные обряды. В «Житии св. Иоанна Гвальберта»{423} повествуется о черте, который, войдя в тело одной старушки, пел гимны, псалмы, «Кирие элейсон» и прочее. В лубочной истории о Фаусте последний ведет с Мефистофелем длинный богословский разговор. Демон весьма обстоятельно и правдиво рассуждает о красоте, в которую облечен был на небе его повелитель Люцифер и которой лишился он за гордость свою, в падении мятежных ангелов: об искушениях людей дьяволами; об аде и его ужасных муках.

«Фауст. Если бы ты был не Дьявол, но человек, что бы ты сделал, чтобы угодить Богу и быть любимым людьми?

Мефистофель (усмехаясь). Если бы я был человеком, тебе подобным, я преклонился бы пред Богом и молился бы ему до последнего моего издыхания, и делал бы все, что от меня зависит, чтобы не оскорбить Его и не вызвать Его негодования. Соблюдал бы Его учение и закон. Призывал бы, восхвалял бы, чтил бы только Его и чрез то заслужил бы после смерти вечное блаженство».

Есть чудесный малороссийский рассказ о чертяке, который, влюбившись в одну молоденькую девушку, попавшую в ведьмы не по собственной охоте, а по наследственности от матери, не только помогает этой бедняжке разведьмиться, но и продает себя в жертву за нее мстительным своим товарищам… Таким образом, народному черту оказывается доступною даже высшая ступень христианской любви и готовность положить душу свою за други своя. Мало того, бывают черти, которые добрыми своими качествами превосходят людей, и зрелище человеческой подлости и жестокости приводит их в искреннейшее негодование и ужас. Так, в народной английской сказке, рассказанной Диккенсом,{424} Сатана вышел из себя от грубости, тупости и нелюдимости безжалостного могильщика Грубба. Чрезвычайно любопытна в этом отношении фламандская легенда о «Притворщике Матвее», злодее-монахе, удивившем ад безграничною подлостью своего лицемерия. Есть литовская сказка о бесе, который никак не мог поссорить крепко любящих друг друга супругов. Старая баба взялась устроить ему это за пару башмаков и разожгла между мужем и женою ненависть и подозрения в один день. «Черт все это видел и глазам не верил; после взял он длинный шест: нацепил на один конец обещанные лапти и пару башмаков и подал их старухе издали. „Я ни за что не пойду к тебе ближе, — сказал нечистый, — не то, пожалуй, ты и меня обморочишь; ведь ты куда хитрей и лукавее меня“. Отдал ей башмаки и лапти, бросил шест и быстро исчез, словно выстрел из ружья. Рассказ этот известен и между нашим простонародьем» (Афанасьев). Бесчисленны рассказы о чертях, страдающих от злых жен, которые то выживают их злобою своею из ада на землю, то заставляют бежать с земли в ад.

Но самый добропорядочный, милый и любезный из чертей, когда-либо вылезавший из ада на свет, конечно, Астарот в поэме Луиджи Пульчи{425} (1432–1484) «Morgante Maggiore». Добрый маг Маладжиджи предчувствует предательство изменника Ганелона и гибель, грозящую Роланду и другим паладинам в Ронсевале. Тогда он вызывает Астарота, чтобы узнать, где находится Ринальдо и Ричиардетто. Астарот рассказывает длинную историю их похождений в Азии и Африке. Затем, в обмене беседы, у него срывается с языка обмолвка, будто Бог Сын не знает всего того, что ведомо Богу Отцу. Маладжиджи озадачен и спрашивает почему. Тогда дьявол произносит новую, длинную-предлинную речь, в которой очень учено и вполне ортодоксально рассуждает о Троице, о Сотворении мира, о падении ангелов. Маладжиджи замечает, что кара падших ангелов не очень-то согласуется с нескончаемою благостью Божией. Это возражение приводит демона в бешеное негодование: неправда! Бог всегда был одинаково благ и справедлив ко всем своим тварям. Падшим не на кого жаловаться, кроме себя самих. Затем Астарот, прихватив с собою черта Фарфарелло (Мотылек), отправляется в Египет за Ринальдо и Ричиардетто. На возвратном пути он оказывает им тысячи любезностей, превосходно питает их и успешно борется с коварством другого беса, Скварчаферро (Разрыв-трава), посланного враждебным волшебником. Занимает Ринальдо описанием многих странных животных Африки и Азии и, подобно тому как раньше пред Маладжиджи, разъясняет рыцарю наиболее темные догматы веры, причем настаивает, что

Права лишь вера христиан. ЗаконИх свят и справедлив и крепко утвержден.

По прибытии в Ронсеваль Астарот прощается с рыцарями словами, вполне им оправданными:

Поверьте: в мире нет угла без благородства —Оно есть и в аду, средь нашего уродства.

Ринальдо сожалеет о разлуке с Астаротом, как будто теряет в нем брата родного.

— Да, — говорит он, — есть в аду и благородство, и дружба, и деликатность!

И приглашает Астарота, Фарфарелло, а также Скварчаферро, который успел превратиться из врага в друга, побывать к ему в гости, и молит Бога — простить этих милых и добрых чертей!

Из семьи добрых чертей происходит и «Хромой бес» Гуэвары (1574–1646) и Лесажа (1668–1747).{426}

Ясно, что добрый черт Средних веков — прямой потомок и ближайший родственник кротких стихийных духов древней языческой мифологии, каковы гномы, сильфы, эльфы. Но он, так сказать, редактирован христианством, а со своей стороны вынудил у христианского богословия снисходительный компромисс, которым дьяволу открывался путь к спасению. Уже во втором, третьем и четвертом веках по P. X. вопрос о раскаянии дьявола занимал умы мужей Церкви, причем в пользу черта высказывались такие силы, как Иустин Философ,{427} Климент Александрийский, Ориген, а в IV веке — Дидим Александрийский{428} и Григорий Нисский. Однако одержало верх противоположное мнение: что дьявол раскаяться не в состоянии и осуждение его вечно и неизменимо. Начиная с IV века это догмат, суждение единственно православное. Обратное мнение — ересь. В Средние века еретическое мнение находит защитников единственно в Скотте Эригене{429} (ум. 886). Наоборот, св. Ансельм{430} (1033–1109) восстает на него самою яркою полемикою, а величайший светоч богословия, св. Фома Аквинат, категорически отрицает возможность для дьявола улучшить свою природу и участь. В «Житии св. Мартина», написанном в VI веке Венанцием Фортунатом,{431} говорится, что дьявол, если бы мог раскаяться, то, конечно, был бы спасен, но в том-то и дело, что раскаяться он никак не может. Чтобы доказать невозможность эту, в то же время сохранить за дьяволом свободу воли, которою он одарен не в меньшей степени, чем человек, сочинялись теории странные и тонкие. Например, утверждали, будто дьявол потому не способен к покаянию, что покаяние есть путь совершенствования от плоти к духу, а у дьявола не двойная натура, как у человека, но одна — духовная. Тема «Может ли дьявол грешить?» до сих пор занимает схоластические умы. О ней, к слову заметить, упоминает и наш Помяловский в своих «Очерках бурсы». Народ был всегда добрее ученых и стоял, чутьем благости, выше богословов и философов. Он просто не понимал и не принимал вечного проклятия, жалел черта, сочинял ему путь к избавлению от вечного проклятия, и — справедливо говорит Артуро Граф — если бы народ имел в том право голоса, то некоторые черти преотлично были бы спасены и оказались бы даже святыми. «Святой черт» — великолепно прозвал недавно бывший инок Илиодор{432} своего сотоварища-шарлатана «старца» Григория Распутина. В этом случае народ близок к восточным идеям. Возвращение дьяволов в ангельский вид пророчит и учение раввинов, и Коран. Ад когда-нибудь потеряет свой ужас и станет святым местом. Популярная поэма Томаса Мура «Рай и Пери» (из «Lalla Roukh»), переведенная Жуковским, красиво отразила один из примеров такого совершенствования из беса в ангела путем покаянных даров деятельного добра.

Желание возвратить себе утраченное небо и раскаяние в нелепом возмущении высказывали многие дьяволы. Об одном из них, весьма достойном сожаления, сообщает неистощимый Цезарий. В старой английской поэме «The Deuelis Perlament, or Parlamentum of Feendis» дьявол сперва борется против Христа, пришедшего освободить души из ада, но, убедившись, что не в силах Ему противостать, молит:

— Освободи же и меня вместе с ними!

Из стремления к искуплению, естественно, родится воля к поступкам, к искуплению ведущим. Понятно, однако, что эти покаянные средства иногда приходятся чертям не по вкусу и не один черт, попробовав их, отступал, махнув на судьбу свою рукою.

Св. Ипатий{433} уговаривал однажды какого-то черта сотворить покаяние, но черт оказался таким остервенелым, что даже не пожелал признать себя грешником. Значит, не захотел сделать даже первого шага к спасению, потому что покаяние начинается сознанием греха. В одном итальянском апокрифе о состязании между Христом и Сатаною последний упрекает Искупителя, что Он возлюбил человека более, чем его, Сатану, создание чина ангельского: