КОНСТАНС, или Одинокие Пути - Лоренс Даррел

Несмотря на благие намерения Констанс, вскоре они опять заснули в объятиях друг друга, а когда время от времени она вдруг просыпалась и сознание становилось ясным, то перед ее мысленным взором тут же возникало нечто туманное и абстрактное, это нечто предвещало новую жизнь — новое отношение к жизни. Констанс не узнавала самое себя! Она ощущала необратимые изменения.

Ну да, все, что произошло так бурно, так внезапно, помогло Констанс в полной мере осознать свою женственность, которая всегда воспринималась ею, как какая-то выдумка, бесплодный символ. В этом смысле быть женщиной вовсе не обязательно означало быть матерью, или женой, или монашенкой, или проституткой — все эти формальные разграничения были вторичными по отношению к главному. Профессия врача — вот чему она была обязана этим открытием первостепенной важности! Лучше понять и осмыслить роль женщины, ее сущность — это же неотъемлемо от искусства исцеления, это изначально заложено в мастерстве истинного врача. Если использовать космические категории, женщина — это первопричина обновления и восстановления, благодаря ей все появлялось, а появившись — развивалось и росло. Она была основой и источником плодородия, даже если попадала в ловушки миссис Джоунз.[182] (Один раз он был грубым с ней — его наслаждение превратилось в хозяйскую похоть, и боль, которую он причинил ей, было трудно выдержать, а она радовалась ей, как мученица радуется горящему костру.) Он чуть не разрубил ее надвое, словно топором. «Повернись!» — крикнул он, и она, подчинившись, повернулась, готовая умереть в его объятиях — здесь уместна поэтическая фигура, потому что она «умерла» в елизаветинском смысле слова, и у нее неожиданно вырвался крик наслаждения, разорвавший тишину и выразивший много чего, но в первую очередь самое главное: «И все-таки я могу любить!» — хотя и до этого мгновения она никогда не считала себя неспособной на любовь. Похоже, она попросту не представляла, что это за зверь такой — любовь. На его лице было напряженное и отрешенное выражение: она почувствовала всю его изначально свойственную мужчинам слабость, страх, что испытываемое чувство сейчас исчезнет, почувствовала, насколько остра его потребность в поддержке, без которой невозможно продвижение вперед, невозможно реализовать свой творческий потенциал. А поняв это, она мгновенно осознала собственную силу. Как будто теперь научилась использовать все свои мышцы, многие из которых до встречи с Аффадом постепенно атрофировались от бездействия. Она все-таки вняла его рассказам о тантризме левой руки,[183] ритуалы которого раздражали ее как ученого. Он дал ей больше, чем свою любовь, он помог ее целительскому дару, ее профессиональному мастерству обрести зрелость.

— О, спасибо тебе, спасибо!

Однако он с едва заметным безнадежным жестом простонал:

— Не знаю, какого черта я тебе все это рассказываю — в конце концов, ты полюбишь меня, и все остальные мужчины будут казаться тебе пресными еще лет десять после того, как мне придется тебя покинуть. Проклятье!

Однако что было то было: Констанс постигла секреты своей собственной души, и ее щедрые поцелуи и смеющийся взгляд говорили ему, что им обоим не о чем сожалеть. Чертенок выскочил из бутылки.

…Где-то прозвонил колокольчик, и Констанс села в постели. Господи Иисусе! Скоро вечер! Она проспала целый день, и Аффад опять лежит рядом. Как он ухитрился не разбудить ее?

При звуке колокольчика Аффад тут же очнулся от своего глубокого — как при состоянии транса — сна и долго тер глаза.

— Это означает, что в аппарате кончилась бумага. Смиргел стал слишком разговорчивым, болтает и болтает. Наводит на мысли о конце эпохи молчаливых шпионов, ведь хранить секрет всегда трудно, не легче, чем не описаться во время парада. Он не имеет права ни с кем болтать. Только со мной. Вот и превратился в балаболку. Я было попытался его остановить, но без толку.

— Ничего не понимаю, — проговорила Констанс.

А он встал и отправился за халатом в ванную комнату, крикнув на ходу, чтобы она шла следом за ним, если хочет понять, что происходит. На цыпочках они одолели длинный коридор, в конце которого, видимо, была уборная. — На самом деле там оказалась вполне солидного вида комната со стальной дверью, снаружи которой висела табличка с предупреждением о высоком напряжении. «Вход воспрещен, — было написано на табличке. — Руками не трогать».

— Да это просто камуфляж, — сказал Аффад и маленьким ключом отпер дверь в комфортабельную комнату, напоминавшую рабочий кабинет, с телетайпным аппаратом, периодически подававшим признаки жизни. — Это Смиргел, — хмыкнул Аффад. — Он очень напуган после первой попытки высадки союзников. Я просто тону в информации. — Скривившись, он показал на стопки желтой линованной бумаги. — Я даже боюсь спать, как бы меня не задушил этот инфернальный аппарат. Во всяком случае, Смиргел отрабатывает свои деньги. Смотри!

Аппарат щелкнул, и из него стала выползать бумажная лента. Аффад открыл крышку и заменил использованные барабаны с бумагой другими, вставив их в челюсти ротора и убедившись, что они нормально крутятся.

— Где он это делает? — с любопытством спросила Констанс, находясь под впечатлением явно рискованного предприятия.

— В так называемых опасных палатах в Монфавеле-Роз, отделенный от полудюжины буйных сумасшедших занавеской из бус и хлипкой дверью. Боится он страшно. Но это самое безопасное место. Его предложил доктор Журден, которому мы многим обязаны. Кстати, что он за человек?

— Доктор? Несколько манерный, весьма образованный и настроенный проанглийски. Носит блейзер своего колледжа — он учился в Эдинбурге. На столе у него лежит чья-то посмертная маска. Думаю, он втайне влюблен в Нэнси Квиминал, хотя мы с ней никогда об этом не говорили, да и она ни разу не упомянула о нем. Вот и все, что мне известно!

Аффад сел на стул и стал пропускать широкую бумажную ленту между пальцами, медленно читая отчет своего агента.

— Огромный список подлежащих депортации евреев — почти сорок тысяч, просто не верится, — грустно проговорил он. — Смиргел всегда безжалостен и даже как будто оправдывает депортации. Впрочем, не как будто; судя по твоим рассказам, так оно и есть на самом деле.

— Ужасно.

— Да. Вдвойне ужасно, потому что нам не дано услышать, чем завершится эта злосчастная акция. Евреи исторгнут всю до последней унции кровь из нашего ужаса и покаяния, они на это мастера. По меньшей мере, лет сто нам придется покаянно опускать голову в их присутствии.

— Не похоже, чтобы ты к ним благоволил.

— Я же из Александрии. Живу рядом с ними и знаю, что нельзя решить их проблемы — настолько они талантливы и слабы, настолько высокомерны и боязливы и так нас презирают… В конце концов, Констанс, не язычники и не христиане придумали гетто — они сами пожелали запереть себя вместе со своей мономанией, своей гордыней и своим космическим солипсизмом. То немногое, что мне известно о расовой дискриминации, я узнал от них — когда-то у меня возникло безрассудное желание взять в жены ортодоксальную еврейку из Каира. Я сделал ей честное и официальное предложение. Какой же тут поднялся шум! Все вплоть до главного раввина вмешались в это дело, а родители девушки упрятали ее для собственного спокойствия в сумасшедший дом — под тем предлогом, будто бы она не совсем в себе. Пришлось мне похитить ее, что развязало им руки, вот так. Но, по крайней мере, у меня открылись глаза на проблемы расы и религии — на все, что связано с монотеизмом, монолитной организацией, с любым «моно», которое приводит к паранойе под названием Западная Цивилизация… Немцы просто-напросто довели идею обособленности и избранничества до абсурда, иначе они не умеют. Бессердечные, бесчувственные варвары. Но ведь и евреи не помогают сами себе! Что ж, будем надеяться, что мы успеем спасти хотя бы половину людей. А еще в помощи нуждаются цыгане, бродяги, преступники и «рабы» иных вероисповеданий. Знаешь ли, преследуют не одних евреев, хотя, конечно же, из-за них больше всего шума, потому что их много. Через определенные промежутки на бумажной ленте имелись дырочки перфорации, чтобы легче потом было оторвать кусок и сложить потом эти листочки вместе в виде книги — чтобы удобнее было читать. Констанс помогла Аффаду собрать бумаги с переданной ему информацией. Странно было вдруг увидеть город с иной точки зрения, то есть увидеть его целиком, так сказать, не ограничиваясь знаниями, доступными представительнице Красного Креста, работающей в узкой сфере. Из присланных сообщений она могла узнать о передвижении войск, о наказаниях за отдельные акты саботажа, о резервном фонде, накапливаемом под Пон-дю-Гар. Привезли несколько тысяч чехов и поляков для выполнения работ, в основном потому, что они не могли разгласить информацию — тем не менее, уже возникли определенные языковые проблемы, не говоря уж о проблемах благопристойности в окружающих Ним и Авиньон городках. Так как рабочие эти постоянно напивались, то в сумерках перед комендантским часом по улицам стало опасно ходить — а ведь как раз в это время хозяйки отправлялись за покупками. К счастью, они не были вооружены. Разве что старшие в группах имели револьверы и ножи. По вечерам специальные грузовики объезжали город, подбирая напившихся до бесчувственного состояния рабочих, и горожане облегченно вздыхали. Однако в донесениях Смиргела упоминались два шумных происшествия, в результате которых погибло двое полицейских из Виши и была изнасилована десятилетняя девочка. Там же говорилось и о карательных операциях, которые проводились в окружавших Авиньон горах — против так называемых «террористов». На самом деле там прятались девушки и парни, уклонявшиеся от принудительных работ, которые пытались спастись от отправки в Германию. Немцам ничего не стоило сжечь всю деревню, хотя и нескольких показательных повешений было бы достаточно, чтобы пресечь саботаж. И все-таки ход войны изменился, насчет этого уже не оставалось сомнений: железные челюсти военной машины союзников начали сжиматься, правда медленно, но неумолимо. Каким будет новый мир, который родится, когда смолкнут ружья? Ничего неизвестно, потому что старый мир будет так или иначе похоронен в неизбежной тишине наступившего мира. Ее терзало беспокойство при одной мысли о мирном времени, она словно боялась, что так и не сможет избавиться от бессонницы военного времени и от постоянного чувства, что сердце сейчас разорвется, не выдержав людской жестокости.