КОНСТАНС, или Одинокие Пути - Лоренс Даррел

— Сейчас! — сказала она.

— Подожди! — ответил он, думая лишь о том, чтобы попасть в ритм ее дыхания, в ритм биения ее сердца. Он уже предчувствовал ту радость, которой они насладятся потом, когда будут лежать, словно опьяненные чудом, в объятиях друг друга, загнанные в сон, как овцы — в загон. Аффад легонько повернул Констанс к себе и перестал сдерживаться, чувствуя, как дыхание их делается все более ровным, как слаженно они расслабляются и напрягаются, как черпают силы в разделенном наслаждении. Констанс поняла, что прежде ничего не знала о любви, о том, какой она может быть. Это даже пугало — что она может так глубоко чувствовать по его воле, по своей воле. Быть послушной, подчиняться, отрекаться от себя и получать… она вдруг ощутила, что стала опасно уязвимой. И печально произнесла:

— Ах, тебе все шуточки, а я серьезно; ты разочаруешься во мне. В душе я только лишь ученый. И верю в причинно-следственную связь.

Аффад приподнялся на локте и внимательно посмотрел на нее, словно видел в первый раз, словно она была диковинным насекомым, оказавшимся на покрывале.

— С точки зрения алхимиков ничего нельзя достичь без женщины, то есть без тебя; твои бедра — камертон мужской интуиции. Вы, женщины, высекаете искру, мы зажигаем огонь в очаге, и вот уже в тебе живет ребенок!

— О да, герр профессор, — смиренно произнесла Констанс.

Оба рассмеялись.

— Ну нет, ты не должен, — заявила она теперь уже окончательно расслабившись и с полной доверительностью. — Это мужская сказка, из-за которой наши отношения станут нервозными. Я так не играю. Давай начнем с нас, сразу с нас. Ведь я всего-навсего давняя ученица Фрейда и не вижу дальше своего носа.

— Ты живешь на скудном рационе снов и мечтаний других людей, среди неологизмов чужих кошмаров, которые проецируются в твои дневные кошмары, наполненные насилием и ужасом. Какое somnifère[180] ты принимаешь? Констанс, мы переполнены идеями, которые, увы, вечно остаются бездомными, невостребованными. А я хочу разделить их с тобой, все до единой.

В дверь постучали, и, когда она открылась, появилась официантка, катившая столик с завтраком. Не сговариваясь, они спрятались с головой под простыни и лежали, не шевелясь, словно крепко спали, пока она не поставила столик рядом с кроватью и не удалилась, закрыв за собой дверь. И тогда они с хохотом сбросили с себя все и со вновь обретенными силами предались любви, по доброй воле позволяя себе более жесткие игры, чем прежде. Его неистовство оказалось очень приятным, и Констанс и с ужасом, и с удовольствием почувствовала вампирский suçon[181] на шее возле уха. Наверняка останется синяк, который придется тщательно припудривать. Проклятье! Но на сей раз музыку заказывал он, и ей оставалось только удивляться искусно сдерживаемой мощи длинного, несколько неуклюжего костистого тела с женственными движениями. В то же время она была в восторге, всем своим естеством чувствуя, что он настоящий мужчина и способен заставить ее тихонько стонать от боли, насиловать ее, не оставляя при этом ни ссадин, ни синяков, за исключением того, на шее — но это-то как раз было обычным проявлением вульгарного сексуального бахвальства, о чем она непременно ему скажет. Констанс вся трепетала от его прикосновений, трепетала от счастья, убедившись, что способна такое испытывать — это она-то, считавшая себя опустошенной, лишенной всяких чувств. Вдруг явилась мысль о Ливии и на миг отрезвила Констанс, она представила ее мертвое лицо и, разрываемая между мучительным воспоминанием и наслаждением, заплакала. Аффад сразу замер и принялся просить прощения, кляня себя за то, что не подумал, как она устала. А потом произнес и вовсе поразительную фразу:

— У тебя еще не прошел шок от смерти Ливии.

Она села в кровати, натягивая на себя кимоно.

— Но откуда тебе…

Он покачал головой, нежно успокаивая ее.

— Конечно же, от Смиргела. Он уже давно работает на нас.

Это не должно было удивить ее, но тем не менее удивило.

— На кого это на нас? — спросила Констанс.

— Глупенькая, я имел в виду совсем не Красный Крест, а, скажем так, египетскую армию. Это независимая сеть. Британцам нравятся их устаревшие методы и такие люди, как Катрфаж, у которых очень узкий кругозор. Мы работаем независимо, хотя, конечно же, делимся нашими результатами, когда это действительно важно. А они нам никогда не верят — тому же Смиргелу.

— Я ему тоже не верю, — заявила Констанс. — Он настоящий нацист. Он ведь откровенничал со мной, произнес целую проповедь. Нет, ему нельзя верить. Правда, нельзя, ни на йоту.

— Он, вероятно, человек с двойным дном, — спокойно согласился с ней Аффад. — Но мы давно знакомы. Должен тебе сказать, что не один раз мы спасали его от гнева Гитлера и Риббентропа. Жизнь за жизнь, как говорится.

Они встали с постели, и за завтраком Аффад, улыбаясь, поведал Констанс кое-что еще своим негромким голосом.

— Ты видишь бедняжку Смиргела совсем в другом свете, а ведь этот несчастный очень умен и проницателен. Ему надо было держаться поближе к Риббентропу, но он не учел нетерпеливое стремление Гитлера проникнуть в ересь тамплиеров и во все тайны, с нею связанные. Ладно бы только это, но еще его интересуют слухи о сокровищах тамплиеров, которые они где-то спрятали и которые пытались отыскать всякие психи вроде Галена. Гитлер считает тамплиеров еретической сектой, виновной в религиозном беззаконии, и однако же сам он хочет создать орден черных рыцарей — скажем так — занять их место. Сумасшествие, естественно, самое настоящее сумасшествие! Но когда ему больше не о чем думать, он устраивает выволочку Риббентропу или его заместителю, и это немедленно сказывается на Смиргеле. Недавно пошли разговоры об отставке Смиргела, но нам удалось спасти его, подсунув им кое-какую информацию. Ты когда-нибудь видела высушенную голову крестоносца, которую Хассад возит с собой в красной шляпной коробке? Видела? Так вот, мы позволили Смиргелу сделать это открытие, якобы опираясь на признания Катрфажа. Все остались довольны. Наконец что-то реальное! Более того, мы придумали голове историю. Теперь считается, что это пророчествующая голова Помпея, которая, как думали крестоносцы, была заключена в пушечном ядре, венчающем Колонну Помпея в Александрии. Время от времени она якобы предсказывает будущее, но через спящего человека, который должен держать ее около кровати. Знаешь, где она сейчас? Возле кровати Гитлера. Он верит и не верит, напуган и заинтригован, и всем показывает ее. Кто знает, что известно сморщенной голове? И правда, кто? Увы, нельзя было заложить в нее подготовленную заранее речь, чтобы повлиять на мысли живого монстра; так или иначе, Смиргела пока оставили в покое, и он занимается своими привычными делами, сосредоточившись на строительстве и «экспорте» того, что готовит новая власть, являясь вестником никто не знает чего.

— Когда мы увидимся? Что ты сегодня делаешь?

Констанс собиралась заглянуть в свою квартиру и, если нужно, прибраться там, потом заехать на работу, а потом попытаться где-нибудь перехватить Сатклиффа и сообщить, что она вернулась. Знает ли он уже о намеченном приезде Обри?

— Конечно, знает. Застонал, когда ему сообщили, и сказал: «Тяжелая у нас жизнь, у тех, кто живет чужой жизнью».

— Робу Сатклиффу пора чем-нибудь заняться и перестать бесконечно выспрашивать о жене, — произнесла она довольно бесцеремонно. — Он до того выставляет напоказ свою преданность, что скоро вызовет подозрения у врачей, занимающихся ею, то есть у Шварца и у меня.

— Вот и скажи ему это.

— Скажу.

Несмотря на благие намерения Констанс, вскоре они опять заснули в объятиях друг друга, а когда время от времени она вдруг просыпалась и сознание становилось ясным, то перед ее мысленным взором тут же возникало нечто туманное и абстрактное, это нечто предвещало новую жизнь — новое отношение к жизни. Констанс не узнавала самое себя! Она ощущала необратимые изменения.

Ну да, все, что произошло так бурно, так внезапно, помогло Констанс в полной мере осознать свою женственность, которая всегда воспринималась ею, как какая-то выдумка, бесплодный символ. В этом смысле быть женщиной вовсе не обязательно означало быть матерью, или женой, или монашенкой, или проституткой — все эти формальные разграничения были вторичными по отношению к главному. Профессия врача — вот чему она была обязана этим открытием первостепенной важности! Лучше понять и осмыслить роль женщины, ее сущность — это же неотъемлемо от искусства исцеления, это изначально заложено в мастерстве истинного врача. Если использовать космические категории, женщина — это первопричина обновления и восстановления, благодаря ей все появлялось, а появившись — развивалось и росло. Она была основой и источником плодородия, даже если попадала в ловушки миссис Джоунз.[182] (Один раз он был грубым с ней — его наслаждение превратилось в хозяйскую похоть, и боль, которую он причинил ей, было трудно выдержать, а она радовалась ей, как мученица радуется горящему костру.) Он чуть не разрубил ее надвое, словно топором. «Повернись!» — крикнул он, и она, подчинившись, повернулась, готовая умереть в его объятиях — здесь уместна поэтическая фигура, потому что она «умерла» в елизаветинском смысле слова, и у нее неожиданно вырвался крик наслаждения, разорвавший тишину и выразивший много чего, но в первую очередь самое главное: «И все-таки я могу любить!» — хотя и до этого мгновения она никогда не считала себя неспособной на любовь. Похоже, она попросту не представляла, что это за зверь такой — любовь. На его лице было напряженное и отрешенное выражение: она почувствовала всю его изначально свойственную мужчинам слабость, страх, что испытываемое чувство сейчас исчезнет, почувствовала, насколько остра его потребность в поддержке, без которой невозможно продвижение вперед, невозможно реализовать свой творческий потенциал. А поняв это, она мгновенно осознала собственную силу. Как будто теперь научилась использовать все свои мышцы, многие из которых до встречи с Аффадом постепенно атрофировались от бездействия. Она все-таки вняла его рассказам о тантризме левой руки,[183] ритуалы которого раздражали ее как ученого. Он дал ей больше, чем свою любовь, он помог ее целительскому дару, ее профессиональному мастерству обрести зрелость.