КОНСТАНС, или Одинокие Пути - Лоренс Даррел

— О боже, — простонала Констанс. — Кровь. Что-то слишком рано.

В ответ он лишь все крепче сжимал ее в объятиях, все более жарко целовал, страша ее изощренностью своих поцелуев, и возбужденно шептал: «Кровь! Спасибо, Констанс! Кровь!» Он был переполнен благодарностью, ведь это для него, для него одного льется темная менструальная кровь.[177] Легонько повернув Констанс и опустив ее ноги, он подтащил ее к себе и вошел в нее нежно, осторожно, не обращая внимания на протесты, похожие на кошачье мяуканье, которые скоро затихли, когда она вся открылась ему, совершенно и абсолютно, сделавшись рабыней его страсти, чего прежде с ней не случалось. Откуда, не понимала она сама, она научилась так реагировать на происходившее с ней? Ей было недостаточно сказать себе, что она осознала, как отчаянно влюблена в него. Он надолго замер, наклонившись над ней, только целуя и обнимая. Он был внутри нее, но не двигался. Он поджидал с осознанным коварством, когда она сделает первое движение, поджидал, когда ее ожидание станет нестерпимым.

— Ты будешь весь в крови! — в конце концов произнесла она, и чтобы скрыть нетерпеливый спазм своего влагалища, попыталась встать и освободиться. Но Аффад тут же стал ритмично двигаться, с роковой решимостью соединив их дыхание в одно, добиваясь единого ритма. Констанс принялась себя ругать, твердила, что не должна была допускать ничего подобного, но он проникал в нее все глубже.

Но и теперь она старалась сохранить, хотя бы частично, свою женскую независимость, получить любовную власть над ним, хотя бы пользуясь исключительно физической выносливостью. Она решила, что сначала доведет до оргазма его, ей это будет нетрудно, благодаря ее молодости, звериному умению контролировать себя, силе своих сфинктеров; и он почувствовал брошенный ему вызов, когда она завладела им, а ему потребовались все его силы, вся его гибкость, чтобы не случилось преждевременного выброса энергии.

— Вижу, ты улыбаешься, — проговорил он между двумя короткими вдохами.

— Да, — ответила Констанс, прерывисто дыша. — Потому что ты будешь первым.

— Нет, — покачал он головой.

Она все еще улыбалась, когда он закрыл глаза и склонил голову набок.

— Ну пожалуйста! — попросила она. — Мои мышцы в порядке. Я приказываю тебе сдаться, — хвастливо заявила Констанс.

Он, обессиленный, упал на нее под градом поцелуев, которыми она осыпала его, гордая своей победой и жаждущая разделить ее с ним. Лишь позднее она поняла, что он сам отдал ей победу, которую вполне мог бы и не отдавать. А пока она вовсю торжествовала. Они лежали усталые, измазанные кровью, окутанные клубами пара, похожие на израненных мучеников счастья. Констанс все знала заранее, знала, что так будет, что он будет вот таким; но почему же она старалась не думать об этом и по собственной воле оставалась в Авиньоне, несмотря на искушение? Как ни странно, хотелось сохранить верность Сэму! Эта мысль поразила ее — до чего же старомодно!

— Я ничего не вижу, — сказал Аффад, ослепленный паром, — даже твое лицо как в тумане, как мокрая акварель. Кстати, на всем кафеле отпечатки моих ног — в твоей, Констанс, крови.

Он вновь наполнил ванну, аккуратно повесил полотенце и шагнул в воду, чтобы полежать спокойно, погрузившись в свои думы, наблюдая, как темная кровь смывается с его кожи и на некоторое время зависает в воде, прежде чем раствориться.

— Я чувствую себя Петронием.[178]

Констанс же пришла в ужас от беспорядка и принялась тереть пол мокрым полотенцем, не желая, чтобы горничные видели кровь.

— Иди ко мне, — позвал ее Аффад. — Это их работа, Констанс. Иди ко мне. Вода не горячая, как раз, какая тебе нужна.

Констанс вдруг застеснялась, но все-таки, смеясь, преодолела себя и легла рядом, но скрывшись в воде по шею. Они были, как два угря в кувшине. Неожиданно Аффада охватило уныние, и она сказала со слишком страстной горячностью, которой тут же устыдилась:

— Ну же, что такое? Что случилось? Я разочаровала тебя?

Аффад покачал головой.

— Нет. Но мне так хочется, чтобы ты забеременела, — это желание сводит меня с ума. Несколько лет я ни с кем не спал и на самом деле не был готов к встрече с тобой. Это я думал, будто готов, тешил себя надеждами, как ты могла заметить. А сейчас я в замешательстве. Ты лишила меня равновесия. Я будто оцепенел, умер, стал мумией. Ты можешь вернуть меня обратно? Сомневаюсь.

— Что случилось в последнюю нашу встречу?

Аффад печально улыбнулся, но не ответил. Только чуть погодя:

— В Александрии мужчина, который живет один, не интересуется сексом, вызывает недоверие и беспокойство. Арабы говорят: «У него пенис с тремя головками». Таким пенисом не попользуешься — в этом смысл.

— Я слишком молода для тебя?

— Даже если бы и так, это не имеет значения. Дело вот в этом.

Он прижал ладонь к груди в том месте, где билось сердце. Тогда она взяла обе его руки и приложила к своим пылающим щекам.

— Значит, ты хочешь приковать меня к миражу и тем самым разрушить карьеру многообещающего врача?

Все еще опечаленный, он однако ответил шутливо:

— Я мог бы, да.

Какое-то время Констанс лежала молча, вытянувшись рядом с ним, как молодая львица, по-хозяйски положив руку на его пенис, прикрыв ладонью его мощную мошонку, как птичку в растрепанном гнезде. Легким облачком ее душа проникла в его душу, и Констанс почувствовала себя шхуной, отзывающейся на каждое движение ветра, с мачтой, взмывшей в небо его нереализованного желания. Но он еще не все ей сказал и заговорил снова:

— Однако сперма может стать ядовитой, если она застаивается, слабой или больной, как, например, сперма несчастных шизофреников; долгое воздержание может закончиться болезнью, мозговой горячкой, усыханием мозга, это наблюдается у народов с ханжеской культурой, основанной на пуританизме, как у вас, англичан. Сперму надо культивировать, это настоящее богатство, это деньги, только физиологические, женщина должна все время их приумножать, лаская мошонку, подсчитывая барыши. Женщина должна физически ощущать это богатство, которое капля по капле сочится из уретры, должна с радостью принимать эти капли и рачительно их использовать, чтобы ее истомленное жаждой лоно жадно их впитывало, спустив с привязи яйцеклетку, которая подобна стае голодных волчиц. И мужчина и женщина должны с осознанным усилием двигаться навстречу друг другу, и чем органичнее, осознаннее оргазм, тем он будет глубже и разнообразнее, и тогда ребенок получится более совершенным, и народ в целом будет более гармоничным. Объяснять это долго, но никакого откровения тут нет — настоящие женщины всегда это знали. Когда же культура начинает деградировать, то в первую очередь это сказывается на качестве секса и насыщения спермы кислородом — я имею в виду кислород вот какой: расовый интеллект, генетический разум. И запасы «информативного» кислорода постепенно оскудевают.

Сонно обнимая друг друга, они копили в себе желание, которое становилось сильнее с каждый вздохом, а тем временем он нашептывал ей на ухо историю секса: почему он всегда вызывал страх и примерное благочестие. Он был мотором, получающим топливо от разума, и одновременно чисто физическим производителем спермы, которую жаждала иссушенная почва лона. Мужчина один ничего не мог, и женщина одна не могла удовлетворить свои диктуемые лоном потребности. Вот что было в основе мысли и чувства — в естественном порядке вещей. Первое осознание, что есть мужчина и есть женщина, первый фиговый листок, первая звездочка — они существовали на территории, находившейся под проводами высокого напряжения, и опасная хрупкость этого союза была очевидна каждый раз, когда поцелуй так и не сбывался или когда страстный взгляд попадал мимо цели.

— Это ужасно, что мы не можем существовать друг без друга. Каждый обречен быть судьбой другого… ты со своей сумочкой с пасхальными яйцами и фартингами, но на самом деле думающая совсем о другом, над чем ты имеешь лишь преходящую власть, а надо бы постоянно держать это при себе, как сумку, в которой у твоих современниц лежит пудра, губная помада и презервативы; ну а я: сомнамбула с начала времен, околдованный твоими округлыми грудями, источником вечной юности, впервые давшими мне напиться и укрывшими меня от нападения света и звуков, мучительное опробование собственного желудка и легких, когда обрезана пуповина. О мама!

Их общение постепенно перешло на уровень прикосновений, когда физическое уже было невозможно отделить от духовного; однако Констанс поняла, что своими словами он открьы какой-то клапан в ее разуме, воспламенил ее, и если они не проявят осторожность, то она непременно забеременеет. Казалось, будто он загипнотизировал ее, ввел в состояние восхитительного сатириаза;[179] ей безумно хотелось довести его до оргазма и насладиться им, однако Аффад сопротивлялся, поддавался словно бы нехотя — на самом деле нарочно еще больше обостряя ее желание. Обоих терзало нетерпение, и мысли о любовной покорности лились полноводным потоком.