Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Пощади, господин, — заволновались старики, — мы — нищие, голодные. Разве мы имеем достаток вроде него, — и они посмотрели в сторону корчащегося в муках Тишабая ходжу. — Он бай, он ради богатства в свои семь глоток собирает, а бедняк с бедняком делится. Видит аллах всеблагой, у нас нет столько баранов.
— Э, аллах! Да наш аллах всеблагой отлично знает, что у вас бараны есть.
— Мы с голоду помрём, детишки помрут.
— Распустили сопли, старье. Забыли, кто мало ест — мало будет есть, кто много ест — глину будет жрать. Хо-хо!
В восторге от своего остроумия Батырбек Болуш схватился за живот и громко расхохотался. К счастью, хохот заглушил слова Шакира Сами:
— У кабана плохая шея, у злого плохая шутка.
— Ну, повеселили меня, беззубые, можете идти, — наконец смог выговорить Батырбек Болуш, милостиво отпуская старейшин.
Когда старики уже стояли, растерянно дергая свои поясные платки, Батырбек Болуш добавил:
— Да принесите по одному николаевскому червонцу, что зашыты за пазухой у ваших баб. Идите, а то я прикажу своим молодцам у них пошарить.
Старики что-то хотели сказать, но он поднял руку и обратился к детине, всё ещё возившемуся с раскалёнными шампурами.
— Ну, как здоровье господина упрямца?
Вместо ответа детина осклабился и спросил:
— Прикажете ему голову отрезать, или как?
— Оставь ему голову на шее, с него хватит и калёного железа. Только вот что, — с подчёркнутым беспокойством проговорил Батырбек Болуш, — завтра перед рассветом разожги угольков и приготовь побольше шампуров. Боюсь, тебе, извергу, найдётся работа.
Он так взглянул на старейшин, что они ошалело попятились. Засеменив старческими ногами, задребезжав по земле посохами, они поспешили со двора.
— Да! — остановил их окрик.
Они все нехотя, с отвращением оглянулись. Горбун стоял на краю айвана, упёршись руками в бока и широко расставив ноги.
— Эй, старье, у вас тут в Курусае испокон веков женщины и девки безбожно не закрывают лица, а что-то не успели мои воины явиться в ваш навозный рай, ваши замарашки-гурии стали от них нос воротить, личики камзольчиками закрывать. Нехорошо, нехорошо! Скажите им, чтоб относились поласковее...
После ужина дехкане собрались под покровом ночной темноты у Шакира Сами. Безмолвными тенями они проскальзывали во двор и так же безмолвно садились прямо на землю. Кишлак уже погружался в сон. Царила тишина. Только откуда-то доносился горький плач, возбужденные возгласы да взрывы визгливого смеха. Над холмом, где стоял байский дом, поднимался столб оранжевого сияния. Оттуда неслись пьяные возгласы, женские голоса и приглушенные звуки дутара. Господин курбаши изволили отдыхать...
— Где Махкам? — спросил в темноте Шакир Сами.
— Он мёртвый.
— О боже!
— К жене Махкама пошел один, Махкам его не пускал.
— Мои дочери убежали в степь, — сказал другой голос, — бедные дрожат там от страха.
— У Захида Кривого такое сделали, такое...
— Плачут все в доме вдовы.
— Они звери, дай им волю, не пощадят малолетних,
— Что делать, что делать? Если он с нашим баем такое сделал, разве смилостивится над беспомощными, беззащитными?
Голоса нарастали и слились в общий гул.
— Тише, — сказал Шакир Сами, — посоветуемся. Рассуждение одного, как сила одного, рассуждения десяти, как сила десяти, только прикусите палец, не шумите, батырболушские соглядатаи рыскают вокруг. Нам нет дела до Тишабая ходжи. Баран съедает траву, а волк барана, и каждый наполняет свой желудок с алчностью, — сказал мудрый Насир-и-Хисроу... И пока волк грызёт барана, траве передышка... Воспользуемся передышкой....
Не дожидаясь, когда все замолкнут, он продолжал:
— Они в наших домах, они едят из наших мисок, они смотрят на наших жён, они задевают наших дочерей, правильно я говорю?
— Правильно, — послышались слабые возгласы,
— Они называют себя газии, они не газии, они псы.
— Правильно!
— Довольно терпеть нам притеснения, обиды.
— Что делать?
— Слушайте: в каждой хижине сидит один разбойник...
— Но у них сабли, винтовки.
— Отберём у них сабли, винтовки.
— А после придут мстители — от нас не останется и дыхания,..
— Кто трус, пусть с его женой спит басмач, пусть дочь его обесчестит басмач.
— Нет.
— Что делать? Что делать? А?
У кого-то вырвалось подобие рыдания.
— Какая там баба вздыхает?
— Вы забыли уже, как слабая женщина победила волка Ибрагима.
— Комсомолка Жаннат-бика молодец…А где она? Если она была здесь... она придумала бы.
— Нельзя. Разве можно. Их много.
Долго ещё шли споры, слова тихие, точно вздохи, и в ночной тьме. Небо тысячами глаз смотрело на кишлак, погружённый в глубокую тьму. Оранжевое сияние на холме потускнело, стало каким-то ржавым и совсем погасло. Потянуло из солёного лога сыростью, а кишлачники не спали, всё шептались.
— Сегодня зарезали двадцать баранов.
— Завтра они потребуют две сотни баранов, червонцы, пшеницу, — сказал Шакир Сами.
В ответ он услышал только хор вздохов.
— Ваши дочери через девять месяцев вам народ воров-ублюдков...
Снова поднялась волна вздохов.
— Ваши жены будут прислуживать у постелей воров.
— Проклятие! — вырвалось у кого-то, — уйдём из кишлака... Пойдём за Аму-Дарью... Лучше стать рабами... лучше быть соломой у пшеницы, чем пшеницей у сорной травы; лучше быть плохим у хорошего, чем хорошим у плохого.
— Эй, там! Куда? — окликнул Шакир Сами, замети что кто-то, пользуясь темнотой, пробирается к выходу на улицу.
— Я, Кенжа, я!
— Куда ты?
— Гм-гм. Много говорите тут, вроде. Нехорошо говорить. Пойду-ка я спать. Завтра рано в поле идти… Гм.
— Значит, ты ушёл?
— А что делать? Они приказывают, они повелевают они требуют, у них ружья... Лучше о них не думать, совсем не думать! Вообразите... лучше, что курбаши Батырбека Болуша нет, басмачей нет. Всё. Уши закрыть, спать... а если голод доймёт, есть станем одуванчики.
Он странно всхлипнул.
— Рукоблудием тебе заниматься, — рассердился Шакир Сами. — Дурак ты. Пешком убежишь от конных? И где ты найдёшь место, где жить кроме родного Курусая? Здесь поселились наши отцы, и нам жить здесь.
— Голодный волк, говорят, сильнее сытой собаки, — снова прозвучал чей-то голос, — а вот голодная собака и волку горло перегрызет. А мы... хэ-хэ... разве сытые...
— Голодные, злые!
— Правильно.
— Тсс, — сказал Шакир Сами, — тише. Кто тут? — Он ощупью пробрался между сидящими к низкому дувалу. Кто-то в темноте дышал тяжело и часто. К забору прижалась серая фигура. Шакир Сами узнал вдову убитого Махкама.