Набат. Агатовый перстень - Михаил Шевердин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глава одиннадцатая. БИТВА КАМНЕЙ
Не говори: «Лошадь не лягнёт —
собака не укусит!»
Шибиргани.
Когда бы конь знал свою силу,
никого бы на спину себе не пустил.
Алаярбек Даниарбек.
На самом деле Энвербей отнюдь не считал себя побёжденным, хотя основное ядро его армии понесло большие потери. По крайней мере, зять халифа ничем внешне не выдавал своих тревог и сомнений. Держался он по-прежнему высокомерно и заносчиво. С басмаческими курбашами обращался, как с мальчишками, повторяя во всеуслышание упрямым, гнусавым голосом: «Воевать не умеете. Дисциплины не знаете. Банда!»
С разъярённым Фузайлы Максумом у Энвера произошла дикая, истерическая сцена, во время которой оба они вели себя не столько военачальниками, сколько торгашами. Кричали друг на друга, вопили, желчно припоминали старые счеты: какие-то десять винтовок, лошадь буланой масти с белой звёздочкой на лбу. В конце концов Фузайлы Максум совсем осип, зачирикал птичкой и, махнув рукой, ушёл. На глазах у Энвербея он собрал своих изрядно потрёпанных, побитых каратегинцев и увёл их, сыпя проклятиями. Приближённые Энвербея умоляли его, упрашивали послать за Фузайлы Максумом, уговорить его вернуться. Но Энвербей счел ниже своего достоинства просить какого-то горного грабителя, разбойника. «Я его повешу», — заявил Энвербей. В эту же ночь исчезли и матчинцы Рахмана Мингбаши. Сам Рахман Мингбаши сидел за дастарханом с Энвербеем и ужинал, когда кто-то сообщил неприятную новость. Рахман Мингбаши настолько растерялся, что с него слетела вся свойственная ему спесь, и он, оправдываясь, буквально пресмыкался перед Энвербеем, чуть не плача. Позже они проехали вместе в кишлак, где стояли матчинцы, но не обнаружили ни малейших следов отряда. Поразительно, что до сих пор матчинцы ничем не выражали ни своего недовольства, ни сомнений. Всё это были тёмные, одетые в звериные и козьи шкуры и грубую домотканную ткань люди, бороды у них росли прямо из-под скул и не знали ни ножниц, ни бритвы. Головы они брили редко, и поэтому косицы волос выбивались из-под шапок, и неизвестно, где начинались волосы и где кончался мех. Что с них спросишь: водят они у себя в Матче коз, едят лепёшки из тутовых сушёных ягод и даже предписанных исламом омовений от нечистоты не совершают. Безропотностью матчинцы отличались изумительной. Повиновались они своему родовому старейшине Рахману Мингбаши беспрекословно и сражались без страха до последнего вздоха в самых безвыходных обстоятельствах.
Они очень смутно представляли себе догматы исламской религии и в простоте душевной полагали, что «аллах» и «худо» — разные боги. К ним присоединяли они своих древних богов и божков — скал, рек, ледяных гор. Преобладала же у них полузабытая вера в бога солнца, сохранившаяся ещё от времён магов-зороастрийцев. Энвербей было попытался их просветить и направил даже ледяные горы ученого имама, но тот ничего не добился и вынужден был убраться подобру-поздорову.
Воевали матчинцы толпой, совещались толпой и ушли тихо, незаметно толпой как один.
— Собрались в круг, пошептались и ушли. Сразу ушли все скопом, — сказали в селении, когда туда приехал Энвербей с Рахманом Мингбаши.
На обширной луговине, где лагерем стояли ещё только недавно матчинцы, зловеще тлели во тьме угли потухших костров; даже при тусклом свете луны видно было, что трава примята, потоптана. Гудел ветер в ветвях гигантского чинара, да где-то кричал филин.
Рахман Мингбаши суетился, махал руками, сыпал проклятиями.
— Надо вернуть. Я верну проклятых.
Со своими приближёнными он ускакал во тьму ночи и... не вернулся.
Но Энвербей не остался один. Степные басмачи не покинули его. Куда они могли деваться?! Селения и родные их очаги были здесь, на просторах речных долин. Курбаши Даниар не отходил от зятя халифа, и все понимали, что он хочет выслужиться.
— О господин, я говорил — не верь Ибрагимбеку. Хитрец и обманщик. Был вором и остался вором. Говорил я — нельзя верить Фузайлы Максуму — трус он и обманщик. Говорил я о Рахмане Мингбаши — козий пастух он, ему только камни грызть. Лучше, что они ушли. Лучше, что убрались их воры. Клянусь, я приведу столько джигитов, сколько ты прикажешь.
Курбаши Давлет Минбай больше молчал, но благодушествовал. Сколько соперников убралось с пути к возвышению и наградам.
Нельзя сказать, что Энвербей оставался довольным и спокойным. Он потерял около шести тысяч бойцов. Армия ислама таяла и слабела на глазах.
Им овладела лихорадка деятельности. Прежде всего надо поднять дух армии. И он вспомнил старые времена. Армянские селения тоже проявляли непокорность, строптивость. Известно, чем все это для них тогда кончилось. В памяти воскресали зарева, кровь, обезумевшие от ужаса лица людей.
Энвер отдал приказ:
— Жители селения Курусай злодейски умертвили воинов Батырбека Болуша, отказались дать армии ислама хлеб и баранов. Жители Курусая известны своим сварливым нравом и приверженностью к большевикам. Сравнять селение с землей, запахать, засеять на его месте ячмень! Ни одна душа чтоб живой не ушла!
Железной рукой он, Энвербей, наведёт порядок в Горной стране.
Пусть ненавидят, но повинуются!
Орда ринулась на селение Курусай. Тучей надвигались басмачи со всех сторон. Выхватили клинки так, что сверкнуло море стали, и погнали коней с воплем: рубить, рубить, рубить!
Налетели и... отхлынули ошеломлённые...
На этот раз Шакир Сами не стал ждать, когда какая-то девчонка Жаннат выйдет вперёд и скажет: «Дадим отпор!» Нет, не мог он сидеть и смотреть сложа руки на убийства и разорение. Он распоряжался и приказывал. Все слушались его беспрекословно. И вышло как-то само собой, что все называли его почтительно: «Товарищ Ревком». Односельчане не знали, что значит это звучное слово, но они слышали, что Шакир Сами сам назвал себя так в присутствии кровавого Батыра Болуша. Они помнили, как побледнел и задрожал курбаши при этом слове. И, наконец, с этим словом они связывали Советскую власть, Красную Армию, нёсшие освобождение и счастье грудящимся.