Уарда - Георг Эберс

– Они… потребуют? – пробормотал Небсехт и взглянул на друга, словно мальчишка, у которого требуют обратно яблоко, давным-давно-уже съеденное.

– Ты, видно, опять что-то натворил?! – воскликнул Пентаур и ласково погрозил ему пальцем.

Врач кивнул.

– Я ее вскрыл и исследовал ее сердце.

– Нет, ты положительно помешался на сердцах, словно какая-нибудь кокетка! – возмутился поэт. – А что сталось с человеческим сердцем, которое должен был достать тебе старый парасхит?

Небсехт, не вдаваясь в подробности, рассказал своему другу, что дед Уарды достал сердце, которое он, Небсехт, исследовал и не нашел там ничего такого, чего бы не было в сердце животного.

– Но я должен увидеть, как оно работает в связи с другими органами человеческого тела! – возбужденно сказал он напоследок. – И я решил твердо: я покидаю Дом Сети и прошу колхитов принять меня в свою касту. Если понадобится, то для начала я готов исполнять работу простого парасхита.

Пентаур объяснил врачу, как невыгодно собирается он изменить свою судьбу, а когда Небсехт принялся горячо ему возражать, воскликнул:

– Мне не нравится это иссечение сердец. Ты же сам говоришь, что оно ничему тебя не научило. Находишь ли ты это занятие хорошим, даже прекрасным, или лишь полезным?

– Мне нет дела, хорошо или плохо то, что я наблюдаю, прекрасно оно или отвратительно, полезным или бесполезным оно окажется, я хочу знать лишь, что происходит, и только.

– Значит, во имя одного лишь любопытства ты собираешься подвергнуть опасности блаженство многих тысяч своих ближних, взвалить себе на плечи печальнейшее ремесло и покинуть эту обитель благородного труда, где мы добиваемся просветления, внутреннего очищения и истины!

Молодой ученый презрительно рассмеялся. На высоком лбу Пентаура вздулись гневные жилы, а в голосе зазвучала угроза, когда он спросил:

– Неужели ты думаешь, что твои руки и глаза нашли истину, которую вот уже тысячи лет тщетно ищут самые благородные умы? Ты без всякой пользы копошишься в пыли и из-за этого уподобляешься людям, обуреваемым плотской похотью, и чем уверенней считаешь ты себя обладателем истины, тем дальше влечет тебя за собой жалкое заблуждение!

– Если бы я действительно воображал, что уже обладаю истиной, то разве стал бы я тогда ее искать? – возразил Небсехт. – Чем больше я наблюдаю и познаю, тем острее чувствую ничтожность наших возможностей и знаний.

– Это, конечно, звучит очень скромно, – ответил поэт. – Однако мне известно, что твоя работа преисполняет тебя самоуверенности. Тебе кажется несомненным все то, что ты видишь глазами и осязаешь пальцами, а неверным, ложным, ты с усмешкой превосходства называешь все то, что не поддается твоему чувственному познанию. Но ведь эти самые опыты познания ты производишь только в сфере чувств, забывая при этом, что существуют еще вещи совершенно иного порядка.

– Эти вещи мне неведомы, – невозмутимо заявил Небсехт.

– А мы, посвященные, все свое внимание сосредоточиваем на них! – воскликнул поэт. – Догадки об их свойствах и характере были высказаны в нашей среде еще несколько тысячелетий назад. Сотни поколений испытывали эти предположения, одобрили их и передали нам по наследству уже как веру. Пусть все наши знания несовершенны, все же особо одаренные пророки могут заглядывать в будущее, и многим простым смертным даруется чудесная сила. Правда, все это противоречит законам чувственного познания, а ведь ты склонен признавать лишь их, и вместе с тем все объясняется так легко, если мы допустим существование вещей более высокого порядка. Дух божества живет как в природе, так и в каждом из нас. Человек, наделенный лишь чувственным познанием, может достичь только низшей ступени знания, а в пророке действует высшее свойство божества, то есть всезнание в чистой его форме, и чудотворец способен совершать сверхъестественные деяния не благодаря силе человека, а благодаря всемогуществу божества, не ограниченному никакими пределами.

– Избавь меня от всех этих пророков и чудес! – воскликнул врач.

– Мне думается, что даже тот порядок вещей в природе, который ты признаешь, каждую минуту являет тебе поразительнейшие чудеса, – не унимался Пентаур. – Да, единое божество порой нарушает обычный порядок вещей, чтобы обратить ту часть своего существа, что мы называем нашей душой, к высшему целому, к которому она принадлежит, иными словами, к себе самой. Не далее, как сегодня, ты видел, что сердце священного овна…

– Постой, постой! Наивный ты человек! – прервал Небсехт своего друга. – Это священное сердце взято из груди жалкого барана. А барана за гроши купил у барышника один пьяница-воин и зарезал его у очага некоего нечистого, а презренный парасхит вложил его в грудь Руи и… и…– С этими словами Небсехт открыл ящик, выкинул из него на пол труп обезьяны, какие-то тряпки и, вытащив алебастровую чашу, протянул ее поэту. – Вот эти мышцы, плавающие здесь в рассоле, бились когда-то в груди пророка Руи. А сердце моего барана будут завтра нести впереди процессии! Я бы сразу рассказал тебе об этом, если бы не дал себе обет молчать ради старика, и потом… Но что с тобой?

Пентаур отвернулся от друга и, закрыв лицо руками, глухо застонал, словно от жестокой боли.

Небсехт понимал, что творится в душе друга. Подобно ребенку, намеревающемуся просить у матери прощения за свой проступок, он подошел к Пентауру, робко остановился позади него, но так и не решился заговорить.

Прошло несколько томительных минут. Вдруг Пентаур выпрямился во весь свой высокий рост, порывисто воздел руки к небу и воскликнул:

– О Единый! Хотя ты и роняешь с неба звезды летней ночью, но все же твой извечный и неизменный закон в прекрасной гармонии направляет по орбитам «не знающих отдыха»! [170] О ты, пронизывающий вселенную чистый дух! О ты, внушающий мне отвращение к лжи, действуй же и дальше, в мыслях моих – как светоч разума, в поступках моих – как добро, а в словах – как истина, только как истина!

Поэт произносил эти слова с такой страстью, что Небсехту они показались звуками, доносящимися из какого-то далекого и прекрасного мира. Тронутый до глубины души, он сделал еще шаг к своему другу и протянул ему руку. Тот схватил ее, порывисто пожал и проговорил:

– О, это были тяжкие минуты! Ты не знаешь, кем был для меня Амени, а теперь… теперь…

Он не успел договорить. Послышались шаги, в комнату вошел молодой жрец и потребовал, чтобы оба друга немедленно явились в зал собраний посвященных. Через несколько минут они уже входили в ярко освещенный лампами зал.

Амени сидел перед длинным столом на высоком троне, справа от него – старик Гагабу, второй пророк храма, а слева– третий пророк. За этим же столом сидели старейшины жреческих разрядов, и среди них – глава астрологов, в то время как остальные жрецы в белоснежных одеждах с важным видом сидели в креслах, образуя большой двойной полукруг, в центре которого высилась статуя богини истины и справедливости.

Позади трона Амени стояла пестро раскрашенная статуя бога Тота – хранителя меры и порядка вещей, дарующего мудрые советы не только людям, но даже богам, покровителя наук и искусств.

В одной из ниш в конце зала виднелось изображение фиванской троицы и приближающихся к ней с жертвами в руках фараона Рамсеса I и его сына Сети, заложивших в свое время этот храм. Все жрецы расположились в строгом порядке сообразно своему сану и времени приобщения к таинству. Пентаур занимал среди них самое последнее место.

Когда Пентаур и Небсехт вошли, заседание еще не началось. Амени задавал жрецам вопросы и распоряжался подготовкой предстоящего празднества.

Казалось, все было хорошо подготовлено, учтены все мелочи, в общем, праздник должен был пройти гладко. Правда, писцы храма жаловались на то, что крестьяне, обремененные военными поборами, жертвуют мало скота; кроме того, праздничное шествие было лишено тех лиц, которые обычно придавали ему особый блеск, – фараона и его семьи.

Это вызывало недовольство у некоторых жрецов, считавших рискованным и даже опасным не допустить к участию в празднике обоих детей Рамсеса, находящихся сейчас в Фивах.

Выслушав их доводы, Амени встал.

– Юношу Рамери, – начал он, – мы изгнали из наших стен, а Бент-Анат вынуждены были объявить оскверненной. И если мягкий и безвольный настоятель храма Амона в Фивах снял с нее осквернение и объявил чистой, – что ж, пусть ее считают чистой там, на том берегу, где думают только о жизни, но не здесь, где нам вменено в обязанность готовить души к смерти. Зато везир, внук великих царей, сброшенных с трона, появится во всем блеске своего величия. Я вижу, что вы удивлены, друзья мои! Но сейчас я могу сказать вам только одно. Свершаются великие дела, и не исключено, что вскоре над нашим народом, изнуренным войной, взойдет новое, милостиво сияющее солнце. У нас на глазах творятся чудеса, и я видел во сне послушного вере благочестивого мужа на троне наместника Ра на земле. Бог Ра словно внял нашим мольбам и дал нам то, что мы заслужили: он вернул на наши пашни посланных на войну земледельцев, он низвергнул алтари чужеземных богов и изгнал нечестивых чужестранцев из священной земли.