Собрание сочинений в четырёх томах. Том 4. - Альберт Лиханов

Натура мстительная и острая на язык, после второй двойки, полученной там, где при прежней учительнице обошлось бы тройкой, Зина на перемене заявила:

— Подумаешь, фифа! Мне бы такое барахло, я бы выглядела не хуже.

Зина действительно была недурна собой, и многие в классе, особенно из травмированных двойками, задумчиво поглядев на Зину, молчаливо согласились с ней. А Зина ринулась в бой. К концу уроков, чуточку опоздав и запыхавшись, она шепнула по страшному секрету:

— Говорят, наша фифа — генеральская дочка. Ничего удивительного.

Вообще женский ум и какое-то внутреннее чутье раньше, чем мальчишек, готовят девочек к боям характера позиционного, к схваткам с улыбочкой, к сплетням и слухам на пустом месте. Может, это и не очень педагогичное замечание, согласен, но пока никто из психологов толком не объяснил природу возникновения женской нелюбви, основанной на зависти к тряпкам. Как это получается? Позавидовала — и возненавидела. Бывает, видимо, и так. Но в нашей истории Зина тоже как будто была влюблена поначалу в Женю. Выходит, однако, не была — за влюбленность она приняла удивление, впечатление, желание самой выглядеть как эта «француженка» с институтской скамьи.

Драмы не было — часто, как и любое другое инфекционное заболевание, вещизм носит стертые формы не проявленной до конца зависти.

Особенно — тут; как ни говори, а барьер между учителем и классом все-таки был, и ни Зина, ни ее другие сторонники и сторонницы, посплетничав после уроков и на переменах, поваляв учительницу в грязи, обсудив досыта ее гардероб, дальше этого — опасаясь барьера — все же не пошли.

Что касается Жени, то она была умной и тонко чувствующей девушкой. Перемену в настроении класса после первых же двоек она ощутила тотчас. Сразу заметила: взгляды, которые бросают на нее ученики и ученицы, из восторженных превращались в настороженные. А у Зины — в скептический.

Вначале Женя огорчилась — это была естественная реакция. Известно, однако, когда человек расстроен, он и одевается соответственно своему настроению. Женя оделась проще и неожиданно, даже с чувством облегчения, почувствовала себя естественнее: клетчатая юбка, тот самый жакет и простенькая блузка.

Потом, как-то само собой Жене подумалось, что становиться рядом со своими учениками — не такое уж бесспорное дело и, приходя в класс, она приходит даже не на институтскую лекцию, не говоря уж о концерте и званой вечеринке, где хоть не все знакомы друг с другом, так все равны.

И еще Женя заметила одну подробность: Зина, смотревшая раньше на нее с вызовом, теперь казалась слегка растерянной, что ли, чуточку удрученной. Когда Женя, помогая ей, спрашивала Зину на уроке, та не скрывала ироническую улыбку, не думала о чем-то щекочущем ее чувства, а яростно дралась за свою тройку.

Впрочем, тройки постепенно превратились в четверки. Женя, Евгения Степановна, была справедливой учительницей.

Однажды, спустя немалое время, директриса, когда они остались вдвоем, неожиданно спросила молодую учительницу:

— А где твои чудные кофточки? Ты что-то давно не надевала их?

Женя покраснела — вопрос застал врасплох. Но у них — молоденькой «француженки» и старой директрисы — сложились к той поре доверительные отношения, почти как у матери с дочкой, и Женя, вздохнув, откровенно спросила:

— Может, мне их сдать в комиссионку?

— Еще что! — возмутилась директриса.

— А что лучше, — спросила тогда Женя, — не иметь их или носить только за пределами школы? Ведь и на улице меня увидит Зина. Что она подумает, что скажет? В школе одевается, как все, а на улице — как хочет? Это правильно — быть разной в школе и на улице?

Старая директриса, похожая на добродушную Гоголеву, беззвучно смеялась.

А насмеявшись — промолчала. Не ответила ничего.

Это вставная и в чем-то, не скрою, назидательная история понадобилась мне для того, чтобы подвести всякого молодого учителя к мысли — как ему одеваться. Подвести, не более — ведь у нас нет правил, регламентирующих одежду педагога, нет правил, ограничивающих броскую косметику или одежду, которая в чьих-то — может, испорченных — взорах означает высокий или низкий жизненный престиж. Каждый руководствуется своими соображениями, своей интуицией, вот только одна примечательная деталь не дает мне покоя: неужели же только с возрастом, с годами учитель одевается все сдержаннее, все скромнее?

На этот вопрос, пожалуй, не надо ответа.

Ведь не ответила же на вопрос молоденькой Евгении Степановны старая директриса.

9

Может, я отвлекся?

Но вернемся мысленно к письму Игоря, к анонимной откровенности, представим на минуточку Игоря в классе молодой «француженки»? Возможный вариант?

Вполне возможный.

А теперь давайте вообразим: Игорь влюблен не кого-то вообще, какую-то абстрактную девочку, а в ту самую Зину, которая позавидовала молоденькой учительнице. Позавидовала не только потому, что у нее нелады с французским, а еще и потому, что дома у нее только и разговоров, что о вещах.

И Зина прибегает к родной маме с сообщением о потрясной «француженке» из Парижа.

Можно бы поговорить о самой Евгении Степановне — гибкая и тонкая как лоза, чудесная фигура, открытое, чистое лицо и серые глаза, но это все так, пустяк, главное для Зины и ее мамы — обрамление, рама, и они полны убежденности: что бы в такую оправу ни вставили — все заблистает.

Впрочем, и Зина и ее мама — сами вполне ничего по внешним, как говорится, данным. Так что женские достоинства молоденькой учительницы они оставляют без внимания.

Знание французского?

Это вообще выпадает из поля зрения. Речь о другом.

Итак, о чем же речь?

Будь хоть какие-нибудь связи с Парижем, можно было бы устроить так, что эта девчонка, пожившая там, — господи, всего четыре месяца — ахнула бы сама. Но увы! Хотя Зинин папа и «шишка», как скажет о нем потом Игорь, — сама Зина и ее мама вполне уверены в том, — но до Парижа его рука не дотягивается. Пока что он меняет устаревшие «Жигули» на новую «Ладу», достает большой, во всю комнату, ковер и добывает подписку на Александра Дюма в двенадцати томах, который издан исключительно для библиотек, но если сильно постараться…

А тут Игорь.

Нет, конечно, вещи вещами, но жизнь жизнью, и вполне понятно, почему Игорь, мальчик из одного с Зиной класса, ухаживает за ней. С точки зрения самой Зины — она недурна, и только школа мешает ей по-настоящему развернуться. Но уж к десятому классу, к выпускному вечеру, к вступительным экзаменам она прижмет как следует отца, ему придется похлопотать, чтобы, отбросив в сторону эти липовые школьные условности, эти фартучки и скромные форменные платьица, это оскорбляющее тело тряпье, одеться по последнему визгу сезона. Глупо подумать, будто цель из примитивных — чтобы парни на улице приставали. Всяких встречных-поперечных Зина обойдет за три версты, не такая она глупышка, верно говорят, по одежке встречают, а она вступает не куда-нибудь — в жизнь, и надо, чтобы жизнь встретила ее, — да, по одежке, по достойной одежке, по прекрасной упаковке, чтобы и встретила достойно!

Зина представляет — и мама гладит ее по голове, это мама ее надоумила, — как, упакованная что надо, идет она сдавать документы в иняз, точно так же, как «француженка» Эжени, — и в то же время ничего похожего. Эта дурочка оказалась в Париже на стажировке, а потом явилась в школу, чтобы пылиться тут до гробовой доски и потом, в глухой старости, вспоминать кофточки, привезенные из Парижа, как самое светлое событие в жизни.

Нет, стройность и открытость взора уйдут, мама не устает повторять это, и нужно, пока молода и перспективна, оторвать у жизни что-то такое, за что сама себя до смерти уважать станешь.

Что же оторвать? Да кончить институт, выйти замуж удачно, за дипломата, говорит мама, отец утверждает: лучше за внешторговца и уехать, ну не в Париж, так в Дакар или Коломбо, да не все ли равно — лишь бы уехать! И жить жизнью избранных, меченных счастливой судьбой! Жратва — иностранная, тряпки — иностранные, квартира на родине — оформлена как на картинке в глянцевом журнале.

А для этого — что надо?

Мама говорит: поберечь себя, не шляться с кем попало.

Отец восклицает: знакомства надо выбирать те, что посущественнее.

А тут Игорь. Без конца повторяет: уйду на завод. Ну и дуй!

Отец пристал к Зине:

— Да отшей ты этого ухажера!

— Как я его отошью? — не возмущается Зина, просто не знает — как.

— Хорошо, я тебе помогу. Сам скажу ему кое-что, — смеется отец.

Через неделю знакомит с Сережей. Господи, олух царя небесного! В школе с двойки на тройку переваливается, родители за уши тянут. Какой там дипломат или внешторговец — никаких задатков ни по единому предмету. Но тут его родители из кожи лезут, у Сережиного отца с Зининым какие-то шуры-муры. А там еще родители подарили Сереже на шестнадцатилетие «Москвич». Не новый, хоженый, но все-таки. И без конца ее, Зину, уговаривают: прокатись да прокатись.