Гайдебуровский старик - Елена Сазанович

Я посмотрел на Дину. Она сидела на полу, босая, растрепанная, в ночной рубашке, с опухшим от слез красным лицом. И с нескрываемой завистью смотрела за окно, вдаль. Наверно, она видела этот один день среди васильков и ромашек. А, возможно, она видела голую пыльную степь, по которой бешеные кони несли цыганскую кибитку.

А я почему-то подумал, что гусеница таки сумела нам отомстить.

С этих пор Дина стала другой. Она погрустнела. На лбу ее появилась даже яркая глубокая морщинка. Уже настоящая, а не нарисованная. И она ей удивительно шла. Ее лицо стало умнее, одухотвореннее, что ли. Дина часами бродила по комнате, опустив голову, и все время о чем-то думала. Даже о походах в магазин она забыла. И свадебное платье оставалось в перспективе. Иногда я пытался заикнуться о нем, но она только отмахивалась. Впрочем, меня ее печальное состояние не очень расстраивало. Во-первых, оно было вполне объяснимо перед свадьбой. Во-вторых, мне даже на руку. Во всяком случае, меня не тащили в кино, театр или в ресторан. Меня оставили в покое.

И этот покой все чаще нарушал Сенечка. Который вдруг к нам зачастил. И это мне тоже было на руку. Поначалу он распивал с нами за самоваром чаи, как Кустодиевская купчиха, и меня понемногу утомлял своими долгими разговорами о беспорядках и авариях на дорогах.

– Это же надо, дорогой Аристарх Модестович! – Сенечка делал шумный глоток чаю, – какие удивительные люди. Ну, вот вы, как умный человек, объясните, зачем им ездить! Ведь мы созданы для того, чтобы ходить, бегать, прыгать. Но не летать или кататься. У нас ноги, а не колеса и крылья, вы согласны, любезный?

Я безропотно соглашался, поскольку мне лень было отвечать Сенечке.

– И знаете, уважаемый, что поразительно, когда я служу на дороге, выполняю так сказать свой неотъемлемый долг, я вижу перед собой лишь машины. И мне уже кажется, что людей нет. Словно и не существует на свете. Что это машины живые. Это у них светятся глаза, это они скалят зубы. Это они гудят и фыркают, это они спотыкаются или скользят. Что это машины думают, спорят и даже, вы не поверите разлюбезный, это машины любят и ненавидят! И я отвечаю тем же! Я не вижу людей! Я разговариваю с машинами! Спорю, поучаю, хвалю, штрафую машины! И их я люблю или ненавижу! И это не у людей, а машин есть характер! Одни веселые, знай себе, скачут беззаботно в неизвестность. Другие серьезные, важные, как начальники – бурчат и фыркают недовольно. Третьи скромные, тихенько так, незаметно пролизнут. Четвертые снобы. Высокомерно пронесутся, не подняв головы. Иногда мне кажется, что человечество вымерло. И живыми в нем остались только автомобили, дома, магазины… Я, видимо, не ясно выражаю свою мысль, не так конкретно, не так скрупулезно, как хотелось бы…и как положено…

– Зато образно, Сенечка. И я с тобой даже почти согласен.

Я при этих словах обычно вставал с места и, сославшись, как старый человек, на плохое самочувствие, вызванное магнитной бурей, уходил к себе в комнату. Я частенько стал замечать за собой, что разговоры меня утомляют. Я старался избегать разговоры. И думал, что выбираю машины, дома, стены, с ними не нужно вести бесконечные бессмысленные беседы. И понял, почему настоящий старый антиквар выбрал когда-то вещи. Монолога достаточно. Монолог безопасен. Диалог это нервы, напрасные страсти и изнуряющая боль. Я тоже выбираю вещи. Или цветочный горшок на окне. Или проползшую гусеницу, которая превратится когда-нибудь в бабочку. Или звезды я выбираю.

Поэтому когда в один из таких вечеров Сенечка предложил сходить в кино, естественно, всем троим, этакой дружной компанией, я неслыханно обрадовался, что появился повод спихнуть Дину на Сенечку. И, наконец, остаться дома один.

На следующий вечер они ушли в театр. Потом в консерваторию. Потом в музей. Потом в ресторан. И так далее, по кругу. По круглой земле. Я радовался удачно сложившейся ситуации. Вечера, наконец, стали моими.

Самое поразительное, что ночами светили звезды. Настоящие звезды! Не гирлянды, не фонарики, не электрические лампочки. А звезды! Но еще поразительнее, что они светили только над моей лавкой. Выстраивались в этакий четырехугольник, иногда пяти или шестиугольник и вызывающе светили в мое окно. Это заметили все. И Косульки не раз с завистью мне говорили, что какой я ловкач, сумел отыскать во всем городе место под звездами. Ведь в городах в принципе нет звезд и быть не может. Вообще, удивительно мы живем! Там, где не бывает звезд. И ничего, выживаем. Но мне иногда казалось, что антиквар не выбирал место под звездами. И что их здесь когда-то не было, как и во всем городе. Он просто как-то исхитрился, изловчился заключить с небом сделку. Подписать договор. Что он продал небу, что подарил? Или что небо взяло у него? Или это был равноценный пакт? Равноценная доля? Кто знает… Этого я тоже никогда не узнаю.

И я мог наблюдать звезды. Которые напоминали светящиеся бабочки. Иногда они кружили, иногда падали, оставляя серебристый след. Иногда я с ними разговаривал. Иногда они со мной. Иногда мы просто молчали. И тогда я подумал, вслед за Сенечкой. Что человечество вымерло. Или скоро вымрет. И останутся только звезды. Только они имеют право на бесконечную жизнь. Потому что всегда правы. И на все имеют права. Потому что всегда свободны. И свобода только для них. Потому что всегда выше всего. И только для них высота.

Иногда я у них спрашивал, есть ли Бог? И они иногда отвечали – нету. Моя жизнь – дело рук моих. Я смотрел на свои иссохшие руки, и мне становилось печально. И я вторично спрашивал, есть ли Бог? И они иногда отвечали – конечно. Моя неудавшаяся жизнь – его воля. Мне не нравились эти ответы. Эти ответы вели в тупик. И я перестал спрашивать. Они все равно не ответят. Потому что тоже не знают. Или знают бог знает что.

Я не замечал в эти дни Дину. Впрочем, как и Сенечку. Лишь поздно вечерами, укрывшись в своей комнате, любуясь звездами, я слышал их возбужденные голоса. Веселые и молодые. Они что-то горячо обсуждали в очередной раз. Наверно, новый фильм или выставку. И я удивлялся в очередной раз, что можно вообще сегодня обсуждать? И достойно ли это обсуждения? И удивленно смотрел на звезды. Словно искал ответа. Но они в ответ лишь недоуменно мигали. Они тоже не понимали. Они были со мной солидарны.

А завтра должна была состояться свадьба. И я тоже не знал ответ, нужна ли она. Впрочем, я помнил, что любил Дину. А она любила меня. И эта любовь случилась с первого взгляда. И смогла даже пережить старость. Значит, право на свадьбу у нее было. И я подумал, что Дина даже не похвасталась свадебным платьем. Впрочем, мне было глубоко безразлично, какой на ней будет наряд. В моем возрасте нарядами не восхищаются. Но я подумал, что все же, нужно что-то теплое сказать Дине перед бракосочетанием. Так положено. По-другому нельзя. Жених обязан говорить невесте красивые слова. Особенно перед таким волнительным днем. Я посмотрел на часы. Было уже за полночь. Впрочем, для Дины и Сенечки это было не время. Они приходили и гораздо позднее. Я приблизился к окну. И увидел их. Я увидел их словно впервые.

Они шли по освещенной фонарями улице. А еще их освещала луна. Словно со всех сторон были наведены прожектора, даже сверху. Чтобы я получше сумел разглядеть их счастливые лица. Они шли крепко обнявшись. Иногда останавливались и целовались. Иногда хватали друг друга за руки и размахивали ими, словно им было безумно весело. Сенечка даже схватил Дину в охапку и подбросил вверх. И я подумал, как он, такой худенький и маленький, умудрился поднять такую толстую Матрону. Но с Матроной я поторопился. Передо мной была другая Дина. Вернее. Прежняя Дина. Маленькая, худенькая, черноволосая и чернобровая. В длинной цветастой юбке и коротеньком топике. Она как никогда напоминала цыганку. И казалось, вот-вот пробежит гнедой конь. И они на ходу запрыгнут на него, чтобы вместе ускакать в леса и поля. В луга и степи. Где много цветов и много солнца. Где много ветра и много воли. Убежать от меня. От этой мертвой лавки вещей. И полумертвого старика. Который жил еще только тем, что помнил, сколько ему лет на самом деле. И, возможно, в глубине души надеялся на чудо. Хотя чудеса были давно отменены. Всеми писанными и неписанными законами. Всеми уставами и конституциями. Всеми парламентами и президентами.

С первого взгляда было видно, что они влюблены. Точнее, безумно влюблены друг в друга. И их любовь была совсем другая. Такая, которую я уже стал подзабывать. А возможно, у меня и никогда не случалась такой любви, даже когда я думал, что был молодым. Эту любовь не нужно было хранить на полках. Вытирать с нее пыль. И доставать по случаю праздника, иногда, чтобы полюбоваться при свете. Эта любовь была живой. И не дополняла коллекцию антикварных вещей. Аукцион ей не грозил. У нее не было истории. И она не будет занесена в архив. Она просто проживет свое время. И просто умрет. И от нее ничего не останется, даже памяти. Но ей память не нужна. Она жива сегодняшним днем. И сегодняшний день вдыхал в нее жизнь. Грош цена была такой любви. Ее было не продать, не обменять, ни оформить в залог. Она как бабочка, на один день. Но я почему-то завидовал этой любви.