Гайдебуровский старик - Елена Сазанович

Иногда я недоуменно смотрел на Дину и думал, как мог в нее влюбиться? Это было просто невероятно! Эта пышная стареющая женщина была просто не в моем вкусе! У нас по-прежнему была заметна разница в возрасте. Но, ей богу, клянусь всеми своими антикварными вещами, я выглядел ее лучше. Интереснее я был, что ли. Благороднее и изысканнее, что ли. Из богемы, что ли. Даже если мне было сто лет. Седой старик в черной беретке, замшевой куртке и небрежно заброшенном за спину шарфе, с трубкой в зубах выглядел гораздо привлекательней этой толстой матроны.

Впрочем, я безжалостно гнал от себя эти гнусные мысли. В конце концов, превращение Дины в клушу мне было даже на руку. Мы с ней имела право, наконец, показать свою любовь всему свету. Мы могли запросто вынести свою любовь на суд людской. Бросить на порог, как шкуру убитой косули. И крикнуть на всю улицу: ну же, судите! И клянусь честью, никто, никто не осудит. И никто не станет шептаться за нашей спиной. Даже Сенечка! Да что Сенечка, он в принципе парень широких взглядов, ну, настолько широких, насколько широка его дорога, на которой он жонглирует палочкой. Даже Косульки не покосятся на нас. Даже слово дурного не посмеют сказать! Я уверен, они пожелают нам счастья и приготовят свадебный пирог из свинины, которую назовут косулей. И мы запросто объявим на весь наш почетный район, что скоро поженимся. И подобный брак уже вряд ли кто-нибудь посмеет назвать неравным. Пукирев был уже ни при чем. И его философия разбивалась в пух и прах. Еще пару каких-то лет и молоденькая героиня его картины могла запросто превратиться в Дину. Стоило лишь подождать. И персонажи неравного брака вполне могли поменяться местами. А мы с Диной были равны. Разница в возрасте уже никого бы не удивила. Подумаешь, богатый столетний старик благородной наружности и пышная разукрашенная тетенька с тройным подбородком, на котором увешаны, как кольца из детской игры, побрякушки. Я в этом лично находил логику.

И я сделал Дине предложение. И она неслыханно обрадовалась. Пришло, пришло ее время выходить замуж. Она же неглупая, в душе понимала, еще чуть-чуть, и даже я бы ее не взял. И Дина решила поторопиться. К тому же я был вполне выгодной и более чем достойной партией.

Дина уже вовсе не напоминала ту чернявенькую цыганку. Которая встряхивала длинными пышными волосами (я когда-то не мог оторвать глаз от ее волос), вскидывала густые дугообразные брови (я когда-то обожал, когда она так делала) и улыбалась детскими ямочками на щеках (я так любил ее ямочки). От ее цыганского прошлого (хотя она утверждала, что никогда не была цыганкой, и я когда-то сомневался, но не теперь) осталась песня. Которую она по-прежнему напевала по утрам. Но уже при этом не танцевала. Она стала слишком неуклюжа для танцев.

Кибитка несется по пыльной степи,Меня за собою, цыган, позови!В кибитку запрыгну легко на ходу,С тобою в степи я всю ночь проведу!..

И я прикрывал глаза. И видел чернявенькую цыганку, которая неслась в кибитке по бескрайней желтой степи. И кони бешено мчались, и ветер бился в лицо, и солнце кувыркалось на небе. И впереди бесконечность дороги, бесконечность молодости и бесконечность жизни. Но это уже было погибшее ретро, это была проданная за гроши кинохроника старых снов. Я открывал глаза и видел другую Дину. Которая все больше напоминала Косульку. А в Косульку я просто не мог влюбиться! Это противоречило моим принципам, моим убеждениям, кодексу моей морали, черт побери! Но, увы, вовсе не противоречило возрасту. И я смиренно склонял голову перед Диной. И целовал ее пухлую ручку, унизанную кольцами и браслетами.

Мы назначили день свадьбы. Как я и предполагал, никто не удивился. Я даже слышал иногда шепет в спину:

– А они чудесная пара! Так подходят друг другу!

– И Аристарху Модестовичу на старость лет такая радость!

– И Диночке, умнице, большое наследство. Старику, поди, недолго осталось.

– Он еще всех нас переживет. Вот увидите. Хитер черт. Что нас, и детей наших и внуков переживет, вот увидите…

В общем, счастливы были все. И мы, и наши соседи, которые были не столько счастливы за нас, сколько выпавшему счастью повеселиться на празднике.

Мы назначили день свадьбы. В один из последних дней лета. Это было трогательно и символично. Дина так тщательно выбирала этот день, что позвонила в прогноз погоды, чтобы окончательно убедиться, что в этот день не будет дождя. Ей пообещали. Но я слабо верил в это обещание. На счет метеосводок следовало звонить в более высшие инстанции. Но там не было телефона.

Дина с утра убегала в магазины в поисках свадебного платья, которое она подбирала с той же тщательностью, что и погоду. И возвращалась к вечеру, удрученная и печальная. Всплескивала пухлыми ручками и бормотала.

– Ну не нравится мне все, так не нравится! Я такая толстая в них. А это, как никак, моя первая свадьба. И так хочется быть неотразимой.

– Ты и так неотразима, – в очередной раз лгал я ей, вспоминая Косульку.

И вот в один из таких летних вечеров, за чаем у самовара от потомков Кустодиева, при тусклых свечах, я рассыпался, как и положено жениху, в комплиментах невесте. И невеста их достойно принимала. Она была наряжена в пурпурное платье с золотистыми рюшечками и изумрудным воротником. И тут мы заметили, как по клетчатой скатерти ползет гусеница. Такая пушистая, толстая, она переливалась различными красками. И золотистым, и изумрудным, и пурпурным. Я поражался природе. Как она умела все хитро обтяпать. Что порой невозможно понять совершенство она сотворила или наоборот. Ведь красивая была гусеница. Ей-богу, красивая. Краски великолепные. Насыщенные. Но одновременно. Разве повернется язык сказать про нее, что она хороша? Я и понять не мог – почему. Почему гусеницы вызывают чувство брезгливости, если они, по сути, прелестны, совершенны, безупречны. И должны радовать глаз. А любая приблудная, общипанная, обкусанная блохами серая дворняга вызывает только умиление, так и хочется сказать: какой хорошенький!

Дина поморщилась.

– Фу, – только и сказала она. И тут же повторила. – Фу, фу, фу. – Уже три раза. Лаконично и очень понятно. Гусениц она ненавидела.

А мне гусеница так напомнила Дину. И я вздохнул. И даже умудрился упрекнуть природу в ее изощренной изобретательности.

Пока мы обсуждали изобретательность флоры и фауны, гусеница куда-то благополучно отползла. Дина даже расстроилась.

– Вдруг я на нее наступлю? Это ужасно.

Я так и не смог понять, то ли она опасалась за судьбу гусеницы, то ли за судьбу своих новеньких босоножек. Впрочем, жестокостью Дина никогда не отличалась. Даже если стала другой.

А через несколько недель поутру я вдруг проснулся от Дининого крика. Она восторженно смотрела куда-то на стену и показывала пальцем. На стене сидела изумительно красивая бабочка с изумрудным воротничком, пурпурным отливом, и золотистыми рюшечками на крыльях.

– Боже, какая красота! – Дина не отрывала от бабочки своего завороженного взгляда.

Бабочка, словно желая доказать, что она и впрямь красива и благородна, взмахнула крылышками и плавно закружила по комнате.

Дина неожиданно вскочила с места и вслед за бабочкой закружила в танце. Но до бабочки ей было далеко. Словно корова решила состязаться с мотыльком. Это пустой номер. Каждому свое место в жизни. Но Дина не сдавалась. Она помнила, что умела легко и грациозно танцевать. И пыталась повторить номер. Танец получился смешным, неуклюжим. Дина взмахивала толстыми руками, как крыльями. Пыталась стать на цыпочки. Но тут же опускалась на пятки. Пыталась подпрыгнуть на месте и сделать полный оборот, но упала. И вдруг разрыдалась. Я бросился к ней.

– Ну что ты, милая, перестань. Прекрати же! Тебе так не идут слезы. И ты так чудесно танцуешь…

Но Дина не успокаивалась. Она рыдала истерично, пугающе. Даже бабочка, похоже, встревожилась. И отыскав узкую щель в форточке, умудрилась туда вылететь. И Дина долго смотрела за окно, за которым бабочка легко покружила еще нам назло и, наконец, навсегда улетела на волю. Наверно, она сумеет перелететь крыши стандартных многоэтажек, трубы погибших заводов и бигборды, растянутые на дорогах. И, наконец, доберется до поля, усеянного ромашками и васильками. Покружит над ними, грациозно и весело. Всего один день. И умрет. Впрочем, это так много – один день на воле. Так много. Людям такой день не всегда за всю жизнь выпадает.

Я посмотрел на Дину. Она сидела на полу, босая, растрепанная, в ночной рубашке, с опухшим от слез красным лицом. И с нескрываемой завистью смотрела за окно, вдаль. Наверно, она видела этот один день среди васильков и ромашек. А, возможно, она видела голую пыльную степь, по которой бешеные кони несли цыганскую кибитку.

А я почему-то подумал, что гусеница таки сумела нам отомстить.

С этих пор Дина стала другой. Она погрустнела. На лбу ее появилась даже яркая глубокая морщинка. Уже настоящая, а не нарисованная. И она ей удивительно шла. Ее лицо стало умнее, одухотвореннее, что ли. Дина часами бродила по комнате, опустив голову, и все время о чем-то думала. Даже о походах в магазин она забыла. И свадебное платье оставалось в перспективе. Иногда я пытался заикнуться о нем, но она только отмахивалась. Впрочем, меня ее печальное состояние не очень расстраивало. Во-первых, оно было вполне объяснимо перед свадьбой. Во-вторых, мне даже на руку. Во всяком случае, меня не тащили в кино, театр или в ресторан. Меня оставили в покое.