Собиратель миров - Илия Троянов

— Дедушка, а как ты оттуда вернулся?

— Баньян заболел, в один день болезнь почти не притронулась к нему, а на другой день смерть уже схватила его, а на следующий день его сожгли, на берегу в Бомбее, и я настоял на том, чтобы присутствовать, хотя этот вид печалил меня. Я благодарил его, пока огонь поглощал его, несмотря ни на что благодарил его, пока он сморщивался и лопался и в конце концов прогорел до пепла, медленно, это длилось с полудня почти до захода солнца, долгое время, время моей последней службы ему, и даже после этого он сгорел не полностью, еще осталась тазовая кость.

— Как отвратительно!

— Только представьте себе, как он мечется в аду, одна лишь кость, с которой при любом движении сыпется зола.

— Как может он вообще двигаться, если состоит из одной-единственной кости?

— Безумие.

— Да подарит Бог этим несчастным чуть больше разума.

— Не знаю, правы ли вы. Выть вместе с гиенами кажется безумным лишь тому, кто сам — не гиена.

— Баба Илиас, может, при случае поведаешь нам, какое отношение имеют гиены к сожжению трупов.

— Я так и не узнал, как ты вернулся на Занзибар.

— Мой господин распорядился в завещании, что после его смерти я получу свободу…

— Кофе, сколько кофе?

— Есть только одна женщина, которая меня так перебивает.

— Наговориться-то ты успеешь. Дай нашим гостям хоть чем-нибудь спокойно насладиться. Мадафу, кто хочет мадафу? Наш сын принес сегодня свежие кокосы.

— Скажите наконец, чего вы хотите. Не будет мне покоя, пока она не получит от вас ответ.

Лодки приплыли и теснятся у причала, как козы в загоне. Пряди облаков разбросаны по небу, голоса дерутся за выгоду. Женские руки чистят мелких макрелей, бросая кишки рядом с сохнущими сетями, а остальную рыбу — в корзину. Некоторые мужчины врачуют лодки неторопливыми движениями, как будто свет дня требует новой страховки. Посредине всего стоит чужак. Просто стоит, не двигаясь. Стоит, видимо, давно, потому что ни рыбаки, ни торговки на него внимания уже не обращают. Словно он — часть жизни. Только дети крутятся рядом, ощупывая концы его куртки, чтобы найти лазейку к многочисленным карманам. Он — губка, впитывающая все, напряжен и полон жадного любопытства. Он провел беспокойную ночь. Это его последний день на острове. Он рано вышел из дома, из этого серо-коричневого винного ящика, где размещается британское консульство, пахнущее консулом, который никак не наберется сил поплыть навстречу собственной смерти. Когда Бёртон выходил из здания, его остановил голос. Консул лежал на веранде, закутанный в одеяла.

— Доброе утро, Дик.

— Доброго в нем лишь то, что он пришел на смену ночи.

— Плохие сны?

— Вообще никаких снов.

— Может, это хороший знак?

— Знак? Предпочитаю сам ставить знаки. Кстати, я рад слышать, что вы решили вернуться домой.

— Домой? Ну да, когда-нибудь я вернусь.

— Когда-нибудь? Вчера вечером вы были готовы отдать приказ собирать чемоданы.

— Мы говорили несколько экстатично, мой дорогой. Вначале мне надо позаботиться о том, чтобы вы удачно отправились в дорогу.

— Единственное, о чем вам надо заботиться, — так это о том, чтобы поправиться. Возвращение домой — это лучшая медицина.

— Здоровье, да, с ним в тропиках не очень-то хорошо обстоят дела. Вы, кстати, знаете, от чего умирают состоятельные занзибарцы, я имею в виду, если их не настигнет холера, малярия или оспа?

— От отравления?

— Нет, дорогой мой. Вас тянет на драматизм. От запоров. Много лет тому назад французский врач, мой друг, объяснил мне, что виной всему леность. Они умирают от лени, и эту лень могут себе позволить лишь потому, что богаты. Они становятся жертвами своего социального положения. Что это, как не божественная справедливость.

— Может, есть и другое объяснение. Прозаичней. Хотя морали в ней поменьше. Те многочисленные афродизиаки, которые они глотают, наверняка не совсем безобидны.

— Ваша специальность, Дик, ваша специальность.

— Богачи этого острова? У них же зависимость от тонизирующих средств. Словно Занзибар лежит под колпаком импотенции. Какой их любимый препарат? Пилюля из трех частей амбры и одной части опиума, причем едоки опия меняют меру согласно собственной зависимости. Пилюли принимает каждый, не важно, нужны они ему или нет.

— Леность и похоть, вот так вот. Между этими двумя полюсами человек и отдает концы.

— Поезжайте домой, консул. Поезжайте, наконец, домой.

Сиди Мубарак Бомбей

— Скажи, баба Сиди, я так и не могу понять, чем ты занимался во время путешествий.

— Хороший вопрос.

— Ты грузов не носил…

— Верно.

— Ты не сражался…

— Верно.

— Ты не готовил еду…

— Верно.

— Ты не стирал…

— Для этих заданий были другие.

— Так что ж ты делал?

— Я их вел!

— Повтори, пожалуйста, еще раз, брат.

— Я вел экспедицию.

— Ты? Но ты же ни разу не был на том большом озере, которое они искали.

— Нет.

— И как же ты их вел?

— Если никто не знает дороги, то каждый может быть проводником.

— Хоть я и не знал дороги, но ее не трудно было найти. Существовала лишь одна дорога вглубь материка — путь караванов, торговавших людьми. Не думайте, раз вы чего-то не знаете, то этого никто не знает. Были арабы, которые ходили этой дорогой так часто, как некоторые наши торговцы в Пембу. И были носильщики, кормившие себя и своих близких тем, что таскали тюки от бухты, по пятьдесят или по сто дней вглубь страны и обратно. И не забывайте, для ежедневной дороги проводники не нужны. У меня было много заданий, больше чем достаточно, я вел переговоры, я расспрашивал, я был правой рукой бваны Спика, я был биноклем бваны Бёртона…

— Что это?

— Прибор, с которым все то, что далеко, подходит близко.

— Как время?

— Ты можешь держать время у глаза?

— Представьте себе, как бвана Спик правой рукой хватает бинокль бваны Бёртона, ох, да это же тяжелый Сиди!

— Почему бы тебе однажды не направить свою насмешку против тебя самого?

— Ну нет, ты же знаешь, бритва не может сама себя брить.

— Ах да. Было еще одно задание, очень важное, я должен был переводить, потому что бвана Бёртон и бвана Спик не могли объясниться с носильщиками, у нас был только один общий язык, язык баньяна, а среди людей Занзибара лишь я один владел этим языком.

— А почему вазунгу говорили на языке баньяна, дедушка?

— Они оба жили в том городе, где я тоже…

— В том городе, который называется как ты.

— Да, мой любимый, ты правильно понял, в том городе, чье имя я ношу. Бвана Бёртон, он говорил как баньян, быстро и правильно, он мог изгибать язык так, как безумные голые люди в стране баньяна умели изгибать свое тело. Зато бвана Спик говорил как дряхлый старикан, он искал слово как монету, которую спрятал в сундуке, он не умел соединять слова друг с другом. Можете представить себе, как долго и утомительно текли беседы между мной и бваной Спиком, по крайней мере, поначалу, прежде чем он немного научился, и я немного научился, и горшок с нашим общим языком наполнился, потому что его было трудно понимать, его хиндустани был еще хуже моего хиндустани. Я переводил на кисуахили то, что, как мне казалось, я понял из его хиндустани, а внутри материка нам приходилось искать человека, знакомого с кисуахили, кто переводил бы вопросы бваны Спика дальше, на местный язык, но как бы этот человек ни старался, он все равно не понимал все полностью. Потому он выбрасывал непонятное или заменял его собственными домыслами, так что у ответов, которые мы в конце концов получали, порой не было даже дальнего родства с нашими вопросами. Это длилось и длилось, и, не имея терпения, никто не выдержал бы медлительной походки наших разговоров. Это было одинокое путешествие для бваны Спика, он только с одним-единственным человеком мог говорить на своем языке, с бваной Бёртоном, а когда между ними поселялась ссора, они месяцами друг с другом не разговаривали. Тогда он молчал, бвана Спик, и вместо него говорило его ружье.

— Он стрелял в людей? И сколько он убил?

— Он стрелял только в зверей, только в зверей, мой малыш. В очень-очень многих зверей. Если существует загробное царство для животных, то с тех пор там тесно, как в мечетях на рамадан.

— Ему не с кем было поговорить, быть может, поэтому ему приходилось убивать.

— Если бы это было верно, баба Адам, то немые были бы самыми опасными убийцами.

— Он часто был одинок, это верно, и становился все более одинок, чем дольше продолжалось путешествие. Бвана Бёртон умел находить язык почти с каждым, с работорговцами он говорил на арабском, с солдатами, с белуджами, — на синдхи, только со своим другом, с бваной Спиком, он терял язык. Он даже выучил кисуахили, медленными шагами, потому что он ему не нравился, язык наш.