Собиратель миров - Илия Троянов

— Баба Сиди, ты знаешь ценность человека, конечно, никто из нас не сомневается, но и ты не постигаешь все, что мог бы постичь. Без угрозы адских наказаний человек не ведал бы ни чести, ни меры.

— Я своими глазами наблюдал, баба Юзуф, как наказанные при следующей же возможности повторяли то же самое, от чего их пытались отучить. Кнут не оставляет долгих следов на такой коже, которую сбрасывают. Поверьте, друзья, человек меняет кожу как змея. Есть лишь одна возможность, чтоб наверняка удержать человека от поступка: убить его.

— Очевидно, бвана Стенли это понял.

— Ну и какая ему от этого польза? У него становилось одним носильщиком меньше.

Из Кингани в Бомани, из Бомани в Мкваю-ля-Мвуани, каждый вечер он тщательно записывает названия, это грунтовка его отчета; из Киранга-Ранга до Тумба-Ихере, из Тумба-Ихере до Сегезера, пока они находятся в области устоявшихся названий, подтвержденных и бумагами, и информантами по дороге — вблизи побережья царит единодушие в вопросах номенклатуры; из Деге-ла-Мхора до Мадеге-Мадого, из Мадеге-Мадого до Кирури-в-Кхуту, каждое место охвачено геометрически и гипсометрически — аккуратный список не допустит ошибок и оградит от несчастья. Пока — самое начало, он не прячется ни от одной проблемы, он уверен, что все решается несложным приемом, все исправимо небольшой подгонкой. Пока все получается наладить. Природа предлагает некоторые открытия. Деревья, столь замечательно адаптировавшиеся к долгим периодам засухи, называются миомбо, и он может различить три вида: джулбенардия, брахистегия и изоберлиния, последняя служит кормом для слонов. Высокие деревья с прямыми стволами и желтой корой (Taxus elongatus или ему родственные); карликовые веерообразные пальмы (Chamaeros humilis, наверняка); китайский финик (Zizyphus jujuba, называемый деревом джуджуба); местные сорта дум-пальмы и чилибухи, различные лиственные: стеркулия со светло-желтой корой и густой круглой кроной; капок с длинными стручками, темно-коричневые снаружи и белые и мягкие внутри. При наблюдениях он не позволяет себе никакой халатности: желтые плоды не срывают, но, скорее всего, собирают с земли, цветом и вкусом плод похож на манго, большие семена ядовитые или горькие — разве природа не предупреждает горечью о яде? — их все выплевывают. Зелень первых недель — цвет возделывания, парцеллы по обеим сторонам реки густо усажены рисом, кукурузой, маниоком, бататом и табаком. Это плодородная земля — Бёртон ясно видит ее благополучное развитие, нужна лишь направляющая рука.

Чем сильнее растет его уверенность, чем больше он разгадывает чужую землю, тем проще для него обезоружить ее угрозы. Он привыкает к безжалостно настойчивым барабанам вдалеке, в которых джемадар готов подозревать все мыслимые ужасы, и потому отдает своим тринадцати солдатам приказы к нелепым ложным маневрам. Он привыкает к медлительности стариков, деревенских старост, чьи имена звучат как оговорки. В Киранга-Ранга впервые пошел дождь, в Тумба-Ихере они в последний раз видят дерево манго. В Сегезера впервые ссорятся белуджи, их приходится растаскивать, прежде чем в дело вступают кинжалы; в лесах около Деге-ля-Мхора они замечают мартышек, которые столь проворно катапультируются сквозь макушки деревьев, что выстрелы Спика гулко раздаются в ветвях, и с каждым эхом он теряет уважение каравана, потому что направил ружье против мартышек и потому что промахнулся. В Мадеге-Мадого сдох первый осел, остальные животные околели в последующие дни, исчез первый носильщик, настроение экспедиции падает как барометр. Неожиданно рано приходится нагружать верховых животных, и скоро даже руководители экспедиции вынуждены идти пешком.

Бёртон шагает вряд ли медленнее осла, но едва он покидает спину животного, меняется его восприятие. Внимание поглощено собственными шагами, нанизыванием сотен и тысяч шагов. После свежести раннего утра, когда его взор все вокруг замечает и его ум все впитывает, он постепенно сосредотачивается, разгоряченный и недовольный, на собственных шагах, игнорируя все, кроме камешков, шипов, листиков, скрипящих и шелестящих под его сапогами, — крошечные дорожные разметки, придающие безотрадности изменчивое лицо, маргинальные перемены, на которые он обращает внимание, чтобы хоть за чем-то следить, на гниющие плоды, упавшие с деревьев, не совсем круглые и не совсем желтые, раздавленные, испорченные плоды с коричневыми пятнами, испускающие назойливый запах ферментации.

В первые недели на холостом ходу между проверками и наблюдениями он вычищает мусор из головы, выметая все те воспоминания, которые оставили в нем свои жала, крючковатые, вросшие в него жала. Он не имеет представления, творится ли что-то похожее со Спиком, идущим в авангарде, в то время как он сам сопровождает отстающих — подобные темы подразумевают фамильярность, которой между ними нет. Ранения прошлых лет становятся свежи: им вновь овладевает гнев, как тогда, когда он узнал о предательстве начальства в Синдхе, — и заново полыхающая ярость гонит его через следующую гряду холмов. Он скорбит о Кундалини, так же ожесточенно, как тогда, он скорбит до того горизонта, где растет баобаб — толстокожий мемориал. Он вновь страшится, что его разоблачат как богохульника, как тогда, между Мединой и Меккой. Его шаги продираются сквозь гнев, сквозь горе, сквозь страх, и так проходят часы, и дни, и недели. Все утраченное в его жизни вновь всплывает на поверхность, каждое унижение, разочарование, каждая рана. Он чувствует себя на лодке без руля среди бушующих волн, ему надо перегнуться через борт и собрать весь выброшенный в море балласт, каждую вещь по отдельности, пусть она опутана водорослями или разъедена солью, он терпеливо держит ее в руках, разглядывая со всех сторон, чтобы удостоверится, что ту или другую сторону уже не разглядеть, и он откладывает ее лишь тогда, когда перестает ее чувствовать, потому что она растворилась в невозмутимости, но не в забвении.

Сиди Мубарак Бомбей

Вначале никто из нас не знал, что нас ожидает, никто не мог предвидеть, что нам суждено пережить, а если бы мы знали, то никто из нас не сделал бы ни шага по этому пути шрамов и лишений. Мы были полны незапятнанных ожиданий, вначале, когда наши шрамы еще были ранами, когда враг еще был братом, и наша надежда была богаче опыта. Никто из нас не был готов к тому, что на нас обрушилось, даже носильщики, из людей ньямвези, которые уже однажды, хотя бы однажды, шагали по этой земле. Они несли груз караванов, стремящихся к наживе, но теми караванами не погоняло тщеславие достигнуть мест, где еще не был ни один человек. Носильщики терпели приказы людей жестоких, жадных и коварных, но не безумных. Ни один из нас не гнул спину под тяжестью каравана, ведомого вазунгу, а вазунгу, братья мои, это странные люди, я знаю их, я отличаю их друг от друга, но я никогда не смогу понять их. Они верят, что высшее призвание человека — попасть туда, куда не могли добраться его предки. Как понять их нам, ведь мы боимся пойти туда, где никто еще не был? Как нам разделить их счастье, когда им удается выполнить задание, которое они сами на себя взвалили? Видели бы вы выражение их лиц, они были счастливы, как отец, держащий в руках своего первенца, счастливы, как недавно влюбленный, когда к нему подходит его красавица…

— Или как лицо баба Ишмаила, когда он вытягивает на берег лодку, полную рыбы.

— Или как лица детей, когда приходит первый дождь.

— А может так: как выражение на лице баба Сиди, когда он может рассказывать друзьям о своих триумфах.

— Ну, так вы знаете это счастье, хорошо, тогда мне не нужно вам дальше описывать, какое счастье появлялось на их лицах, когда они достигали цели, которой до них не достигал еще ни один вазунгу. Но каждая вещь отбрасывает тень, и вы представить себе не можете, как омрачались их лица, если они узнавали, что они не первые, что кто-то обогнал их, грозовые облака собирались на их лицах при малейшей опасности, что кто-то может их обогнать. Я никогда не забуду ошеломление бваны Спика и бваны Гранта, когда на берегу самого большого из всех озер они встретили другого мзунгу, торговавшего там уже много лет, по имени Амабиле де Боно, родом хоть и не из их страны, но с острова, завоеванного их королевой. И вы не можете представить себе тревогу на лице бваны Стенли на протяжении всех тех долгих месяцев, когда он предполагал, что бвана Камерон обгонит его с другим караваном, что бвана Камерон станет первым, кто пересечет страну от места восхода солнца до места захода солнца. В нем было напряжение, заставлявшее его каждый вечер ругаться и говорить самые отвратительные слова о человеке, с которым он даже не был знаком. Я пытался успокоить бвана Стенли. Неужели бвана Камерон сорвет все, что растет по дороге, и вам ничего не оставит? Он грубо ответил мне, что я ничего не понимаю. Тогда меня разозлил его ответ, но сегодня я охотно подтверждаю: я не понимаю вазунгу.