Собиратель миров - Илия Троянов

А в конце песни мы изо всех сил кричали: Амииииииииинь! Словно это была молитва, чтобы победить всех джиннов. Услышав нашу песню, но, разумеется, ничего не поняв, бвана Спик, наверное, подумал, что это хвалебная песнь в его честь, тогда он вышел из палатки, подошел к костру и спел нам одну из своих песен, которой было бы место на плечах у скорбящего и которая хорошо подошла бы для похорон. Но он пел во все горло и от всего сердца, и в конце песни мы все громко выразили наше восхищение, и за это он показал нам какой-то танец, который, к сожалению, быстро прервал, видимо, услышав наши смешки. Да, братья мои, это придало нам силы, когда нам позволили узнать, какими смешными бывают вазунгу.

Они вторглись в тропический лес. Теперь ничто не будет как прежде. Горизонт проглочен. Тропу преграждают решетки лиан, каждая толщиной с канат. Раскинувшиеся кроны сплелись в темно-зеленую крышу, опирающуюся на серые столбы, как священная роща, куда проникает лишь тенистая сторона шумов. Черная скользкая земля под густыми зарослями глотает каждый их шаг. На болотистых местах можно полагаться лишь на древесные корни. Пучки травы остры, как заточенные клинки, деревья во власти эпифитов, рептилиевидных паразитов, которые разрастаются на верхушках фальшивыми птичьими гнездами. Тропу душат ползущие и вьющиеся. Кто убивает дорогу, бормочут носильщики, тот убивает и путника. Вдобавок вонь, как будто за каждым деревом лежит труп. Тюки падают с ослов, белуджи проклинают несчастье, но предоставляют погрузку другим. Если они видят от неба больше, чем обрывок грязного савана, то оно — густое, серое, низкое, как дым, который нельзя прогнать. Воздух облекает их кожу миазмами, грязевой пленкой, которую не смыть, даже если бы они нашли воду и тщательно потерли бы кожу.

Они с самого начала знали, что это лишь вопрос времени — когда в них проберутся первые болезни. Но они не предусмотрели, что малярия одолеет их обоих одновременно. Они остановились вскоре после границы деревьев, где первые просеки расширяются в степь. Бёртон лежит на земле, не в силах пошевелиться, и ощущает внутри себя другое, враждебно настроенное существо, которое хочет спутать его планы. Однажды он восклицает: прежде чем я продолжу, я хочу знать, в чем дело. Вы не можете принудить меня к этой бесконечной борьбе, не предоставив никакой перспективы. Те, кто отвечают ему, не давая верного ответа, — головы, растущие из груди, которые вылизывают его волосатыми языками, морщинистые бабы, стегающие его кнутами, и он орет, что они его с кем-то спутали, а они вероломно посмеиваются и хрипят песню, непонятную поначалу, потом он выхватывает обрывки, слова падают на него, как бабочки без крыльев, и он пытается поймать их сетью, вырастающей из его рук, и когда он ловит все беглые слова, то долго-долго смотрит в сеть, пока у него получается собрать смысл: нет большего блаженства, нет большего счастья, чем треск костей, которые мы ломаем, с раннего утра до глубокого вечера. Он смотрит наверх, ведьмы восторженно кивают, ты понял нас, а теперь дай нам свои руки-ноги. Мы просверлим в них дыры и будем плевать туда, у тебя столько волос, это прекрасно, мы вырвем из тебя их все по очереди. Дай нам свое тело, мы обещаем тебе совершенную боль.

Он просыпается. Кажется, будто вся выпитая жидкость вышла из него потом. Язык — гусеница, которая ворочается в коконе горечи. Ноги слушаются его против воли. Он опять вытягивает их. Зовет Бомбея, который носит ему воду. Спрашивает про Спика. Оказывается, он уже встал.

Бёртон ползет к выходу из палатку и выглядывает наружу. Небо затянуто. Он чувствует, будто с него снят какой-то огромный долг. Спик неподалеку. Видеть его — утешение. Он здоровается. Слова вязко стекают у него изо рта. Лицо Спика тугое, словно его кожу натянули для просушки на барабан. Он подходит к палатке, наклоняется к Бёртону. Первая атака отбита, говорит он. Потом протягивает руку и мягко дотрагивается до щеки Бёртона. Это кажется нелепым, но это знак единения. У Бёртона появляется надежда. Я немного отдохну, говорит он. Потом можем идти дальше. Увидимся. И вновь уползает в палатку.

Спик, моя путаная загадка Спик, думает он в хрупкой тишине, которая приходит за лихорадкой. Не следует его судить несправедливо, лишь потому что его трудно оценить. Пока он проявил себя надежным. Он исправно выполняет свои обязанности; он ни разу не жаловался на тяготы пути — если делить людей на спартанский и афинский типы, то Спик, без сомнения, принадлежит Спарте. Углубленный в себя, спокойный и уравновешенный. Пусть хорошее настроение для него — редкость, но он не бывает унылым или недовольным. Конечно, кое-что в нем раздражает. С самого начала крайне мешала его безграничная незаинтересованность, которую Спик выказывает всему окружающему его миру. Все пейзажи, по которым они до сей поры шагали, казались ему скучными, люди — неинтересными, единственное, что будит в нем страсть — это дикие животные, которых он может подстрелить. Словно бы он мог приблизиться к жизни, лишь завладев ею.

Бёртон был предупрежден: когда Спик — вскоре после их знакомства — вернулся из прогулки вглубь страны, не так далеко от сомалийского берега, его носильщики принесли столь тяжелый груз, как будто Спик намеревался нагрузить новый Ноев ковчег. Реприза с обратным знаком — каждый зверь был представлен отличным экземпляром, но не только мертвым, но еще взрезанным и выпотрошенным. Я — охотник, объяснил Спик, взойдя на борт, и коллекционер. Поэтому мне нравится в этих широтах.

К сожалению, его удовольствие быстро износилось. Не очень-то хороший знак, если ему скучно уже через несколько недель. А что будет через несколько месяцев? Спик ему улыбнулся, действительно улыбнулся, это хорошо, он показал себя надежным, так почему же у него неспокойно на душе, почему он предвидит разочарования, которые посрамят его знание людей, в который-то раз.

Лихорадка подбирается. Он выпивает несколько глотков, готовясь к новому приступу.

Сиди Мубарак Бомбей

Бывали дни, когда мы просыпались ранним утром, задолго до рассвета, и первое, что чувствовали — боль, которую нам готовит день. Чтобы подняться в такое утро, потребно мужество, когда мерзнешь, все твои надежды — насмешка, ты ощущаешь тяжесть тюков, которые взваливают на плечи собратьям по несчастью, в суматохе отвоевывая груз полегче, чувствуя, что ноги вросли в землю и хочется сжаться в клубок — ты беззащитен, не в силах больше выносить побои дня и мечтаешь, чтобы бездна все поглотила. В подобные утра мы ясно видели, что начало лежит далеко позади, но конец еще дальше, и мы видели наше злосчастье и понимали, как сильно мы нуждаемся в помощи. Земля перестала нам улыбаться, настало время найти мганга.

— Храни нас Бог!

— Нет, Сиди, только не повторяй эту историю, что за стыдоба!

— Ах, даже не знаю, зачем так волноваться, баба Квиддус, мне-то кажется, нашим братьям в удовольствие послушать немного стыдобы, особенно за чужой счет. Кроме того, это же не я предложил, в то время я вообще ничего не знал о мганга. Это было желание Салима бин Саида, это было желание всех ньямвези. Хотите встретиться с колдуном? Может, подождете, пока пройдем этот отрезок пути? Вазунгу отреагировали так же, как вы, так, как я от них ожидал. Главным образом бвана Спик, почти ничего не знавший и почти ничего не понимавший, но уверенный, что видит насквозь все на свете. Бвана Бёртон тоже отозвался пренебрежительно, пустая трата времени, сказал он поначалу, но потом задумался — он был человеком, который при случае проверяет свое мнение, как люди в деревне проверяют дома после сезона дождей, и иногда он изменял мнение, иногда даже строил весь дом заново. Он тихо проговорил: «Чем это может навредить? — Не вижу, — ответил я, — чем это может навредить. — Наоборот, — его голос окреп, — это может принести пользу». Итак, он выступил перед всей экспедицией и одобрил это предложение с огнем в словах, а когда мы нашли мганга, он отозвал меня в сторону и попросил, чтобы я пообещал этому человеку подарок, за хорошее пророчество, добавил он, держа вдруг в руках плетеную шапку из Индии, красивую белую шапку, потирая ее большим пальцем, словно ему было приятно касаться ткани. Мганга, которому мы доверились, был человеком высокого рождения, его достоинство на голову превосходило его самого, вокруг лба у него была обмотана пестрая ткань, вокруг шеи висело множество бус, и все бусы были из разных жемчужин, из разных раковин. Такого человека я желал бы иметь на нашей стороне, потому что я чувствовал, внутри него копилась сила, которая в любое время могла вырваться наружу. Когда молчание легло на всех нас, он взял крепкую щепотку нюхательного табака, достал флягу гурде, где хранилось его лекарство, и принялся трясти ее, а внутри что-то побрякивало, словно она была полна камешков. Его голос гремел откуда-то снизу, как будто уходил корнями в землю. Я никогда не слышал такого голоса. Хотя это был голос мганга, но принадлежал он не ему одному. Проясняясь, голос постепенно становился воздушным. Говорю вам, братья мои, никогда раньше со мной такого не происходило. Я был поражен, однако все это казалось мне знакомым, как человек, которого встречаешь впервые, но чье лицо словно бы уже видел. Я был в его власти. Когда голос стал высоким и легким, так что птицы не смогли бы поспевать за ним, мганга отложил гурде на землю, она откатилась в сторону и лежала, чуть покачиваясь, а мне вдруг захотелось, не знаю почему, я был тогда себе чужим, мне захотелось дотронуться до тыквы, я протянул к ней руку, но она лежала далеко, а я не мог пошевелить ничем, кроме руки. Мганга вынул два козьих рога из своего мешка, джутового мешка, про который я не хочу упоминать сейчас, но обязательно должен рассказать кое-что позже, они были связаны змеиной кожей, эти козьи рога, и украшены маленькими железными колокольчиками. Взяв рога за самые кончики, он принялся описывать ими круги, он направил их на бвану Бёртона, он направил их на меня, на носильщиков и на белуджей, и я не мог видеть ничего другого — только рога, танцевавшие перед моими глазами, и не мог слышать ничего другого — только бормотание, шепот и плевки мганга, который изгибался из стороны в сторону, все сильней и сильней встряхивая рогами, отчего колокольчики звенели все громче. Меня била дрожь. Потом я узнал, что все остальные тоже дрожали и тоже приросли к месту. Если бы мганга что-то приказал, я бы все выполнил. Я чувствовал, что он был в согласии с духами, был связан с духами предков, и в меня пришла боль, словно забытые предки вырезают мое сердце, потому что мганга, подумалось мне, соединялся с духом своего отца и с духом своего деда, а я даже не знал, как выглядят мой отец и мой дед, как звучат их голоса. Открой меня, молча умолял я его, покажи мне дорогу обратно. Но мганга уже был готов, он распахнул глаза, вы никогда не видели таких покрытых коростой глаз, только дурак бы не ощутил страха перед тайнами, пылавшими за этими глазами. Отвернувшись, он вымолвил приговор, прозвучавший как слова святого человека: у вас есть враги, но ваши враги не могущественнее вас и не отважнее вас. Ваше путешествие пройдет успешно. При этих словах мы вдохнули, медленно, словно не были еще уверены, можно ли позволить себе этот вдох. Будет много споров, но мало убийств. Вы встретите много слоновой кости. Вы вернетесь к женам и семьям. Один из тех, у кого жены нет, найдет жену во время этого путешествия, другой вознаградит верность ждущей женщины, а третий покинет женщину, которую ему подарят. Прежде чем вы решитесь пойти к большому глубокому озеру, вы должны принести в жертву пеструю курицу. Это было легкое задание, будущее, открывшееся нам, успокаивало, мы вздохнули с облегчением и были довольны.