Собиратель миров - Илия Троянов

III. ВОСТОЧНАЯ АФРИКА

Сиди Мубарак Бомбей

Занзибар, остров, пал жертвой собственной гавани. Риф открывался — воротами в коралловом валу. Чужакам оставалось лишь убрать паруса да поднять собственные флаги. Паруса латали и шнуровали, пока не придет время нового плавания. Флаги трепетали, пока их не изгонят другие флаги. Султанский штандарт скользил вниз, и Сиди Мубарак Бомбей, сидевший на своем законном месте пирса, ухмыльнулся, будто до сих пор не мог поверить, сколько же глупостей он повстречал на своем веку. Все идет к погибели, промолвил голос слева. Ничего не изменится, возразил более старый голос справа. Поднимался новый стяг, лихой, как объявление намерений: красный вышел в отставку, его место заняли стрелоподобные солнечные лучи, устремленные по синему небу во все стороны, а рядом, наверное, в честь больших и тяжелых кораблей, вставших на якорь перед бухтой, черный крест — штандарт правителя, которого белокожие называли император. Воистину, пробормотал старик, ни один день не сядет там, где уже сидел другой. Простившись с мужчинами, делившими с ним его удивление, он направился в старый город, где узкие переулки сводили на нет радушное приглашение рифа.

Кто причаливает к Занзибару, тот еще не прибыл. Для этого требуется время, а времени белокожим недостает. Их любопытство улетает прежде, чем гаснет их аппетит. Им по плечу волны и ветер, но не лабиринт фасадов. Старик тащился вдоль шершавых построек из окаменевшего коралла, теснимый прохожими, торопившимися сквозь ранний вечер. Обошел стороной хлопотливый соляной рынок, прошел, чтоб короче, через мясной рынок, уже покинутый и потому невонючий. В переулках стало народа поменьше, и проходящие мимо здоровались с ним. Он добрался до мечети своего квартала. Из медресе по соседству раздавалось многоголосое чтение суры. Старик остановился, опершись руками о стену дома. Камень был морщинистый и прохладный, он успокаивал, как знакомое лицо. Он закрыл глаза. Сура Ихлас — звучный плеск, пустое обещание: нет ничего вечного, пусть даже о нем вдохновенно говорят детские голоса. Истина рассеивается ночью, и ее каждое утро нужно искать заново. Кто-то подошел. — Пришло уже время тебе увидеть мечеть изнутри. Голос имама был тверд. Старик не стал открывать глаза. Это смутит имама, уверенного в мощи своих ясных светящихся глаз. — Тебе никогда не бывает страшно, баба Сиди? Смерть скоро придет за тобой. Старик потер ладони о шероховатую стену. — Я запутался, — сказал он, спустя немного, так медленно, словно каждое его слово ступало с робостью. — Я не знаю, превращусь ли я в труп или в духа. — Твои мысли слепы, баба Сиди, они ведут тебя в пропасть. Старик открыл глаза. — Я знаю мечеть изнутри. — Как так? — Я молился в ней, когда ты был еще в Омане. Я собирался в путешествие, я был в пути три года, пешком я пересек полмира… — Я знаю, каждый знает твои истории, баба Сиди. — Нет, ты не знаешь мою историю, не знаешь ее по-настоящему, и я тебе не расскажу. — Чего ты боишься, баба Сиди? — Боюсь языка простаков, которым ты и тебе подобные пересказывают любой опыт. Я видел столько, что это не поместится в маленьких пустых комнатках, которые ты строишь.

Старик отвернулся и пошел вниз по переулку к своему дому. — Неверные вскружили тебе голову — крикнул ему вслед имам, — об этом все знают! Ты слишком долго с ними общался, ты был в их власти, и это навредило тебе. Твое левое плечо тяжелее правого. Старик вышел за пределы слышимости. Ко всем прочим неясностям присоединилась эта: зачем имам все время его подкарауливает, словно он — единственный открытый долг в общине. Раздумывая, он скупился на приветствия, и, наконец, остановился у сводчатой двери с открытой левой створкой. По дереву плыли рыбы на волнах, вырезанные рукой послушной и спокойной, как штиль. Боковые притолоки украшали финиковые пальмы, а на уровне глаз его младшего внука цвел лотос. С каждым вопросом малыша он заново исследовал ворота. С арки свисали клочки бумаги, которые его жена ежеутренне тесно исписывала молитвами, словно не доверяя неизменной каллиграфии по дереву, отказывая ей в способности отпугивать джиннов. Старик выкрикнул свое желание во внутренний двор, где собиралось все, что было недостаточно чисто для первого этажа, и сел на каменную скамью у внешней стены. Пока рано, друзья соберутся позже, но он не ощущал потребности, как обычно, пойти прилечь, вздремнуть перед вечерним напряжением. Салим вскоре принесет ему кокосового молока. Он обнимет младшего внука и немного порадуется его нахальству. Потом вытянется на скамье, положив голову на каменную спинку.

День требовал очередной молитвы. Старик, лежащий на бараза перед своим домом, уставил один глаз на ручеек событий, струящийся мимо. Мысли пробивались сквозь его сонливость — вахтенная смена флагов, закат кроваво-красного знамени султана, за которым он однажды последовал в неведомое, так заразительна была самоуверенность обоих чужаков — один светловолосый и краснокожий, другой темен, как араб, и покрыт шрамами, как воин, — слепо веривших, что их величие и флаг султана произведут желаемое впечатление на правителей внутри страны. И их уверенность, к его позднейшему удивлению, оправдалась. Он все пережил, и это, и еще три путешествия. Он выжил.

А потом, много позже, едва он впервые стал дедом, опять возник какой-то мзунгу, еще более светлокожий, чем все предыдущие — слава старика, видимо, указала ему дорогу. Суетливый человек, неловок, как бвана Спик, честолюбив, как бвана Стэнли. Настаивал, чтобы Сиди Мубарак Бомбей провел его внутрь материка. Они сидели во внутреннем дворе — вазунгу считали, будто невежливо говорить с ними на улице, но стоило пригласить их во внутренний двор, как на их лицах отражалось презрение к снующим повсюду собакам и курам, спящему в углу рабу, у которого из открытого рта вытекала слюна, — и он в мыслях поигрывал с идеей нового, пятого путешествия, как вдруг услышал голос, упавший из окна дома как дубинка. Да если ты меня еще раз оставишь… мзунгу не знал языка, но понял интонацию… я выцарапаю из твоей жизни остатки радости! Страх, липкий, как перезрелое манго, вдруг овладел им. Не из-за угроз жены. Он в первый раз ощутил страх, что не вернется. Мзунгу требовал сведений, которые пахли кровью и проклятием — в нем все было безмерно. Казалось, он верил, что мир таков, каким он вообразил его в своей голове. А если мир его разочарует, то станет ли он переделывать мир? Не беспокойся, крикнул он жене. Ты от меня не отделаешься! Пару мгновений он размышлял, не сбить ли с пути этого одержимого, не дать ли ему ложные сведения, но сразу отказался от мыслей, в этом не было толка. В свое время он игрался с вазунгу, но тем не менее они всегда добирались до цели. Иногда полуслепые, или полубезумные, парализованные и измученные, но всегда в полном сознании собственного успеха. А сегодня они даже подняли свой флаг над Занзибаром. И старик не удивился, приметив около центральной мачты, среди важных вазунгу того необузданного бвану Петерса, что однажды приходил к нему домой, а теперь стоял, окоченевший и сияющий от гордости, в роскошном мундире. Мир сейчас действительно выглядел так, как он себе его представлял.

— Чего ты качаешь головой?

— Я качаю головой об одном господине, который все время мешал мне глупыми вопросами.

— Других вопросов ты и не поймешь.

— Откуда тебе знать? Других ты и не задаешь.

— Ассаламу-алейкум.

— Валейкум-иссалам.

— Мир в порядке?

— И да, и нет.

— В семье все хорошо?

— Дом полон здоровья.

— И золота?

— И золота, и кораллов, и жемчуга.

— И счастья?

— Хем!

— Мархаба.

— Мархаба.

— Чувствую, мне очень хочется крепкого кофе.

— Угощайся.

— Если он вкусен, я доверю тебе, что узнал про казначея султана.

— Флагом султана скоро будут пыль вытирать.

— Потому казначей предложил свои услуги вазунгу.

— На этих не произведешь впечатления родословной. Для них важны лишь твои умения.

— Им тоже нужны кровопийцы, а кто подходит для этой роли лучше испытанного казначея. Кто хорошо служил прошлым, будет еще лучше служить будущим правителям.

— Да, прав ты, сразу признаю. Садись же, наконец, а то еще люди подумают, мы с тобой поссорились, а потом, чего доброго, начнут верить твоей болтовне.

— Доброта всегда украшала тебя.

— Старая привычка, от которой никак не избавиться. Я как раз думал, только помолчи сейчас, не прерывай меня сразу же, я думал про самоуверенность вазунгу, как плохо я их знал вначале, как мало я их понимал, а сегодня, сегодня они показали нам свой флаг, на самой высокой мачте острова. Вообще, первая поездка была откровением… ах, Салим, подойди ко мне, подойди, мой малыш, присядь к нам… откровением, пусть не совсем неожиданным, ведь почему я пошел с ними — из-за этой уверенности, которую я чувствовал от темного мзунгу с самого начала, уверенности, что вместе с ним мы можем добраться куда угодно. Лишь позже я узнал, что все наоборот, им нужны были мы, чтобы куда-то добраться. Но они были полны уверенности. Понимаешь?