Собиратель миров - Илия Троянов

Губернатор: За твои услуги.

Саад: Я по своей воле помогал ему, несколько раз.

Губернатор: Еще хуже, предатель из убеждения.

Саад: Кого я предал?

Губернатор: Калифа и твою веру.

Саад: Я никого не предавал.

Губернатор: Ты лжешь.

Саад: Я никого не предавал.

Губернатор: Мы выбьем из тебя ложь. Уведите его.

Губернатор: Говорят, ты раскаялся и готов во всем признаться.

Кади: Давайте уж закончим.

Саад: Я помогал ему.

Губернатор: Чем?

Саад: Он задавал вопросы, я отвечал на них. Если я не знал ответа, то старался его разузнать.

Губернатор: О чем вопросы?

Саад: Обо всем. Он был очень любопытен.

Губернатор: Примеры, приводи примеры, пока мы не вернули тебе обратно боль.

Саад: О наших обычаях, наших привычках, о тайнах караванов и торговли.

Губернатор: Про оружие?

Саад: Да, оружие его очень интересовало.

Губернатор: Какое оружие?

Саад: Кинжалы с золотом.

Губернатор: Ты насмехаешься над нами.

Саад: Нет, поверьте мне. Старые кинжалы искусной работы очень-очень привлекали его.

Губернатор: Когда он с тобой заговорил?

Саад: Незадолго до того, как мы прибыли в Медину. Он стоял на страже, я проснулся рано. Он начал разговор.

Губернатор: Почему ты это сделал?

Саад: У меня не было причины.

Губернатор: Может, ты хотел отомстить?

Саад: Кому?

Губернатор: Нам всем.

Саад: И что же это за месть?

Губернатор: Но у тебя должен быть мотив, проклятый негр.

Саад: За деньги?

Губернатор: Точно, это были деньги…

Саад: Мои дела шли плохо…

Кади: Я с самого начала чувствовал, что ты продашь свою честь и верность тому, кто больше заплатит.

Губернатор: Видишь, сколько всего ты можешь рассказать нам при доброй воле.

Саад: У меня добрая воля.

Губернатор: Упоминал ли он, кто его послал?

Саад: Он никогда не говорил. Он ни разу не упоминал про Москву.

Губернатор: Москву? При чем тут Москва?

Саад: Я хотел сказать, те, кто послал его, он никогда не говорил о них.

Губернатор: Что! Он намекал тебе, что он — русский?

Саад: Нет, он был индийцем. Но раз он шпионил, то значит…

Губернатор: Для Москвы?

Саад: Нет, не для Москвы?

Губернатор: Скажи нам правду…

Саад: Но я же сказал, я подтвердил, что он шпион. Я не могу знать, чей шпион. Если не московский, то может, вице-короля?

Шериф: Он ничего не знает!

Губернатор: Что-что?

Шериф: Это очевидно, что он ничего не знает. Все рассказы — плод его фантазии.

Губернатор: Это правда? Да я прикажу содрать с тебя кожу, паршивый пес.

Саад: Это боль заставила меня.

Губернатор: Ты дважды обманул нас!

Саад: Как прикажете. Как прикажете.

Губернатор: Я хочу наконец-то узнать правду!

Кади: Шейх, правда — не глухая.

Губернатор: Вас это забавляет, так? Вы потешаетесь над нашими трудностями.

Кади: Найти правду, это трудность для всех нас, шейх. Для всех, и это деликатное дело никому из нас не приносит радости.

Шериф: Его признание бесполезно.

Кади: Это была хорошая выдумка, настоящее сочинение. Прямо мекканские откровения.

Губернатор: Что это значит?

Кади: Ах, я и забыл, что знание классиков теперь не требуется, чтобы занять высокий пост. Это значит, что его признание столь однобоко, что понять его могут лишь он сам и Бог.

Шериф: Время для молитвы зухр.

Кади: А этот человек?

Губернатор: А что с ним?

Кади: Я настаиваю, чтобы его помыли и выдали ему приличную одежду. Или он должен совершать молитву в таком виде? Мы не хотим же брать на себя вину!

Губернатор: Сомневаюсь, что он физически в состоянии читать молитву.

Кади: Пусть это он решает. Мы должны лишь убедиться, что он может молиться, если захочет.

Лаббайк, Аллахумма, лаббайк. Призывы повторялись днем и ночью, они были у всех на устах, они раздавались по каждому поводу и в каждом месте. Паломники приближались с ними к Большой мечети, с ними заходили к брадобрею, ими приветствовали знакомых на улице — лаббайк был звуком фанфары, звеневшим на больших и малых паломничествах, звуком, который освещал даже паузы. Но на восьмой день месяца зуль-хиджжа призывы гремели армейским маршем. Многие вышли из Мекки к горе Арафат, к вершине паломничества, где они будут стоять перед Богом, созерцая его присутствие, невзирая на жару и слабость.

Шейх Абдулла ожидал, что вслед за пребыванием в Большой мечети, за лицезрением Каабы, грядут новые взлеты на склонах горы Арафат и в пыльной мировой деревне Мина, которые усилят его переживания, однако все произошедшее в пустыне за чертой священного города, заставило его сожалеть о том, что он покинул Мекку. Хотя их несли в удобном паланкине, пораньше, по совету юного Мохаммеда. Кто слишком поздно прибудет на гору Арафат, сказал он, тот не отыщет места поближе для своей палатки. Не только глаза замечали множество мертвых животных по обочинам. Бесчисленные трупы были попросту сброшены в канавы. Бедуины в их группе засунули в ноздри куски хлопка, другие плотно закрывали носы и рты платками. Они достигли Арафата, пригорка посреди атлантов, могучей горы метафизики. Пустынность, окружавшая гору, была вспахана паломниками. Разбив палатки у подножья, они предавались наполовину немым диалогам, которые выведут их из этого дня. Одни паломники бормотали, другие беззвучно двигали губами. Наверняка в их мыслях перечислялись все слабости и все ошибки, наверняка они подправляли каталог недостатков, принимая в него запоздавших гостей. Пугались ли они общего сбора? Заботились ли о своей искренности? Настолько, что укорачивали список намерений, чтобы не обещать перед Богом того, до чего не доросли, в этот день неприкрашенного баланса?

В массовый самоанализ ворвался треск пушки. Он объявил о послеполуденной молитве. Они уже слышали барабаны и звон. Идем, крикнул Мохаммед, приехала процессия шерифа. Они пробились вперед, пока не увидели процессию, взбиравшуюся по тропинке на гору. Во главе шла капелла янычаров, за ними следовали носители жезлов, раздраженно расчищавшие дорогу. За ними — многочисленные всадники, у каждого в руке — чрезмерно длинное, украшенное кистью копье, которым они погоняли племенных лошадей шерифа, чистокровных арабских скакунов со старыми и потрепанными чепраками. За конями ступали черные рабы с мушкетами, сопровождаемые зелеными и красными флагами с подветренной стороны, для защиты высокого господина, мекканского шерифа с придворными и семьей. Мохаммед мог назвать любого в сиятельной группе. Шериф оказался пожилым человеком, аскетом с довольно темным цветом лица, который получил от матери, рабыни из Судана — Мохаммед отлично разбирался во всех семейных делах. Он выглядит не особенно внушительно, но никто не сравнится с ним в хитрости, сказал он с глубоким восхищением. Рядом с шерифом, чей застылый взор вдруг метнулся по толпе, как скорпион по песку, скакал человек на голову выше шерифа, грубую фигуру которого едва ли смог бы прикрыть ихрам шерифа. Его модная тонкая бородка была контрастом пышной бороде шерифа. Это турецкий губернатор, сказал Мохаммед. Его никто не любит. И я думаю, ему это по нраву. В отличие от шерифа, губернатор, казалось, не обращал внимания на толпу. Чуть позади них держался молодой человек с округлым лицом и мягкими чертами, женственность которого подчеркивалась неравномерно растущей бородой. Он был единственным погруженным в себя — и часть процессии, и словно вне ее. О нем Мохаммед мог сказать немного — это кади, протеже самого могущественного алима в недавнем прошлом города, и потому уже в молодые годы достигшего почестей, опережающих судьбу. Процессию поглотила густая толпа, позади которой высился гранит Арафата скупым напоминанием о причине всеобщего собрания. Пилигримы карабкаются вверх по склонам. Вдруг наступает полная тишина — знак того, что проповедь началась, однако ее содержание не долетает до них. Шейх Абдулла видит старика на дромадере, который сопровождает речь жестами. В проповеди, узнает он позднее, как и каждый год, вспоминались Адам и Хава, и слезы, пролитые Адамом на этом месте во время молитвы, длившейся месяц, так что возникло озеро, в сладкой воде которого веселились птицы. Части проповеди выделялись выкриками стоявших навытяжку паломников, их «аминь» и «лаббайк», вначале одиночными, тихими и осторожными, но постепенно набиравшими силу и интенсивность, так что захватывали даже дальних паломников. В конечном итоге все окружавшие шейха Абдуллу были близки слезам — Мохаммед опустил лицо в белый платок — и многие всхлипывали, хотя никто не слышал ни единого слова. Эмоциональное содержание проповеди было хорошо знакомо каждому. Что началось слабым костром, переросло в пожарище. Чем краснее становился вечер, тем уплотнялись мольбы паломников. Они молились о прощении, о страхе божьем, о легкой смерти, о позитивном итоге в судный день, о воплощении молитв в жизни. Вряд ли был хоть один, кто в тот час стоял вне молитвы.