Время перемен - Кэтрин Куксон

– Сколько тебе лет?

– Сколько мне лет? – Лоренс имел привычку переспрашивать. Он взглянул на Ханну и стал размышлять вслух: – Я большой, мне больше десяти, правда, Петти? Правда, больше, да?

– Да, Лоренс, – подтвердила она, не сводя глаз с Бена. – Тебе больше десяти, даже больше двадцати.

– Мне больше двадцати, – обрадованно сообщил Лоренс.

– Больше двадцати, – повторил за ним Бенджамин.

– Ой, это чудо, настоящее чудо! – не удержалась от восторженного возгласа Ханна.

И все согласились с тем, что произошло чудо: отец Бена, миссис Беншем, сестра Бинг, сестра Сеттер, занявшая место сестры Конвей (которая призналась, что еще одна зима в особняке, и она окажется на одной из коек в «Бункере»). Порадовались также сестра Дил и доктор, потому что этот вопрос стал прорывом, началом выздоровления.

– Он взялся за ледоруб и теперь начнет долбить свой ледяной панцирь, – улыбнувшись, сказал доктор.

Ханна радовалась отъезду сестры Конвей, так как дежурила теперь у Бена целый день. И каждый шаг пациента к выздоровлению считала личной победой. С самого начала Ханна была уверена, что он поправится, и постоянно говорила об этом своему отцу при каждой встрече.

Ханна перестала ходить домой в выходной, иногда она не появлялась там по несколько недель. А когда переступала, наконец, порог, то выслушивала все те же упреки, ядовитые намеки и неизменное копание матери в прошлом.

Иногда Ханна договаривалась встретиться с отцом в Хексеме или Эллендейле, чтобы пообедать вместе и побеседовать. Ханна говорила открыто и часто гневно, когда разговор касался запретной темы. Девушка спрашивала отца, почему она никогда не навещала сына. Что же это была за женщина, если так поступала.

Майкл встречал ее наскоки, понурив голову и плотно сжав губы, и повторял всегда одно и то же:

– Я тебе говорил, ты… не понимаешь, да я и не жду, что поймешь. Все это непросто, ответ не лежит на поверхности, а запрятан глубоко.

Однажды она ответила ему, что вообще все чувства скрыты внутри. И что ей труднее всего понять: как он мог испытывать многие годы глубокую любовь, лишившую их дом счастья, к женщине, не имеющей сострадания к собственному ребенку?! Которая даже не захотела взглянуть на своего сына, когда тот больше всего в ней нуждался.

Этот разговор состоялся месяц назад. Ханна хорошо помнила, как отец поднялся из-за стола и молча вышел на улицу. Когда она догнала его, он поднял на нее бледное, искаженное гневом лицо.

– Мы никогда не ссорились с тобой, Ханна, и я не хочу этого сейчас. Бесполезно мне пытаться объяснить тебе все, потому что ты не поймешь. Скажу лишь одно. Бен олицетворяет для нее человека, которого она не выносила с детства и чей портрет висел над камином в коттедже, где она жила. Этот человек всегда казался ей неприятным и грубым, а когда она узнала, что отвратительный старик – ее отец, мир для нее перевернулся. И я был рядом… И… Бен. С самого рождения он являлся для нее копией отца.

– Но это же не его вина. Ее разум должен был подсказать ей, если она вообще имела разум. Почему она не могла ему это простить? Из того, что я знаю, могу сказать, она…

– Не надо, молчи, Ханна. – Голос отца был непривычно жестким, и сам он стал вдруг каким-то чужим. А затем резко отвернулся и ушел.

После этого случая Ханна всего один раз побывала дома. Мать и бабушка, как две колдуньи, учуяли ее размолвку с отцом. И Ханна с горечью отметила, что обе этому несказанно обрадовались и были с ней невероятно ласковы и приветливы. Но так как им не удалось ничего у нее выудить, то расстались они, как всегда – холодно.

С тех пор Ханна чувствовала себя очень одиноко, а еще ее не покидало напряжение. И работа не помогала избавиться от мыслей о домашних. Наоборот, еще больше приближала их к ней, потому что, находясь в комнате Бена, Ханна снова ощущала себя в центре водоворота.

– Идите сюда, посмотрите, как они тащат бревно. – Ханна взяла Бена за руку и помогла встать с кресла, а потом направилась с ним к окну, приноравливая шаг к его шаркающей походке. – Каким же образом они собираются затащить его в дом, – со смехом говорила она, показывая вниз. – И что будут с ним делать, если им все-таки удастся? Оно точно не для камина.

Бен посмотрел вниз в ту часть двора, откуда вела подъездная аллея.

– Никогда… им… его… не втащить, – произнес он, стараясь четче выговаривать слова.

– Интересно, что же они задумали. Хотя все, что угодно, потому что я вижу капитана Рейна и капитана Коллинза, а от них можно всякого ожидать. Какой снег красивый. Но его ночью так много выпало. Не знаю, сможет ли пройти автобус на станцию, и мне едва ли удастся перебраться через холмы. Вчера еще оставалась надежда, а сегодня об этом нечего и думать.

– Не сможете попасть… домой? – спросил он, поворачиваясь к Ханне.

– Нет.

– Ж-ж-жаль.

– А мне – нет. – Она отвернула его от окна. – В самом деле, нет. – Здесь будет гораздо интереснее, чем дома. Могу вам сказать точно, что Рождество веселее всего встречают в больницах, я всегда этому удивлялась. – Ханна снова усадила Бена в кресло, затем выпрямилась и сказала, глядя на огонь в камине: – Правда удивительно, что у людей перед Рождеством появляется столько энергии делать добрые дела? В этом определенно что-то есть, – заметила она, тряхнув головой, – а теперь я ухожу. – Она повернулась, посмотрела на Бена и как-то непроизвольно коснулась его щеки. – Ведите себя хорошо, в обед увидимся.

Его голова повернулась за ней, словно на шарнире. Он видел, как Ханна зашла за ширму и потом появилась оттуда в наброшенной на плечи голубой накидке.

– Первое, что вам нужно сделать после войны, – произнесла она со смехом, – это провести вдоль лестниц и коридоров трубы с горячей водой. Не помешало бы их иметь и в комнатах, что возле кухни. – Ханна взглянула на него, потом скорчила веселую рожицу и вышла.

Бен медленно повернул голову к огню. Его мысли текли так же медленно и были такими же бессвязными, как и речь. «Ведите себя хорошо… Первое, что вам нужно сделать после войны…» Она считает, что после войны он станет хозяином в этом доме. В ней жила слепая вера. Она была упрямой. Он впервые столкнулся с ее упрямством, когда еще находился в другом, призрачном мире. Ее настойчивость представлялась ему рукой, шарившей в поисках его в темноте. Он знал, что она там, но не касался ее. Ее голос, ласковый и спокойный, убеждал и звал за собой. Он пробился к нему из-за необъятного пространства залитой кровью нейтральной полосы. Ее голос не походил на резкие и пронзительные голоса двух других женщин: одной крупной, а второй – красивой. Эта не была ни крупной, ни красивой, но имела приятный голос, и называла его парнем, когда они были одни.