Прыжок самурая - Николай Абин

В дороге он опять предался воспоминаниям.

…Опять Одесса, только теперь 1916 год. В городе бушевала весна, но на этот раз она не принесла радости. Затянувшей войне не было видно конца, кровавый молох перемалывал миллионы человеческих жизней. Российскую империю трясло. По Москве, Киеву и Одессе прокатились черносотенные еврейские погромы, «ура-патриоты» рьяно искали виноватых, а евреи были самой удобной мишенью.

Досталось и семейству Плаксов, но еще больше – Либерзонам, жившим по соседству. Лейба Либерзон был двоюродным братом матери Плакса. Когда Плакс подрос, он подрабатывал у него в мастерской по ремонту швейных машинок, но после очередного погрома от мастерской осталось одно пепелище. Хорошо хоть, без жертв обошлось…

Лейба Либерзон не стал испытывать судьбу и засобирался в Америку. В тот печальный день вся его большая семья в последний раз собралась на Базарной улице. Во дворе толпились провожающие. В доме не было слышно привычного смеха. Старшие дети Лейбы решили остаться, а это означало, что, скорее всего, увидеться с родителями им больше не доведется. Уезжал Алик, не просто родственник – закадычный друг Плакса, уезжали Риточка и Суламифь, тогда еще совсем маленькие девочки. В порту семейство рыдало навзрыд. Но вот раздался протяжный гудок, и пароход отошел от причала. Алик что-то кричал, вцепившись в перила, но его нельзя было расслышать…

Шли годы, о том, как сложилась судьба переселенцев, никто не слышал. Наконец в двадцать седьмом мать Израиля получила письмо от тети Муси из Нью-Йорка. Она писала, что устроились они хорошо, что дядюшка, благодаря помощи старых друзей, завел свое дело, появились деньги, младшие дети выучились… Вскоре связь оборвалась. Потом стали доходить слухи, что семейство переехало в Вашингтон, что Лейба ушел на покой, передав все дела Алику.

Примерно в то же время Израиль Плакс узнал истинную причину скоропалительного отъезда семейства в Америку. Накануне революции партия большевиков нуждалась в деньгах, а Лейба умел их зарабатывать. Оказывается, он был членом РСДРП с 1899 года. Товарищи по партии и посоветовали ему переехать в Нью-Йорк. Предприимчивый еврей, в Америке он быстро встал на ноги, к тому же ему действительно помогли. Часть заработанных средств он передавал в кассу большевиков, а затем и в кассу коминтерновцев. Настоящую цену его работы знали лишь Поскребышев, Пятницкий и спецкурьеры ИККИ.

Теперь, когда до встречи с родственниками оставались считаные часы, Плакс невольно подгонял время. Ему казалось, что поезд ползет, как черепаха. Чтобы понапрасну не терзать себя, он взялся за газеты. Все первые полосы были посвящены войне. Фашисты, не считаясь с колоссальными потерями, упорно наступали на Москву. Передовые части были на расстоянии прямого артиллерийского выстрела от окраинных домов. Много материалов было посвящено событиям в Тихоокеанском регионе. Собственно, там пока еще не было никаких событий, но тон коротких статей был пропитан тревогой. Беспокойно было и на советском Дальнем Востоке.

О прибытии в Вашингтон известил гудок паровоза. С трудом сдерживая волнение, Плакс подхватил чемодан и сошел на перрон. Народу было немного, и ему без труда удалось отыскать ту самую кассу, где была назначена встреча.

Плакс оглянулся. У колонны стоял крупный мужчина в элегантном костюме. Густые черные волосы, большой, с горбинкой нос, темные, как маслины, глаза… Они определенно где-то виделись.

– Алик? – непроизвольно вырвалось у него.

– Изя?! – радостно воскликнул мужчина.

Друзья бросились друг к другу в объятия. Потом, уже в машине, Алик, мешая русские и английские слова, с жадным интересом расспрашивал о жизни в России и, конечно, о родной Одессе. Плакс охотно отвечал на его вопросы, но старался не упоминать о мрачных периодах своей жизни. За разговором они не заметили, как приехали на место.

Многочисленное семейство дядюшки Лейбы жило в Джорджтауне, одном из самых уютных районов Вашингтона, в большом, отгороженном от внешнего мира чугунной решеткой доме. Плакс искренне порадовался за него – здесь все свидетельствовало о достатке.

И. А. Пятницкий (Таршис). Москва, 1931 г. (РГАСПИ. Ф. 124. Оп. 1. Д. 1582. Л. 1)

Разметая опавшие листья, «форд» проехал по аллее и остановился у парадной лестницы. Не дожидаясь Алика, Плакс выскочил из машины и, перепрыгивая через ступеньки, побежал в дом. Он чувствовал себя мальчишкой, вернувшимся в родную семью.

На втором этаже хлопнула дверь, все ближе и ближе зазвучали громкие голоса. Первыми в холл спустились ребятишки, они с любопытством разглядывали гостя. Самый смелый, карапуз лет пяти, прошел вперед и деловито протянул Плаксу руку. Плакс улыбнулся и пожал ее. Вслед за детьми спустилась дородная молодая женщина, как оказалось, жена Алика. Тетю Мусю он узнал без труда, время лишь добавило седины и сетью густых морщинок рассыпалось у глаз. А вот близняшки, Рита и Суламифь, разительно изменились. Уезжали они девчушками, а теперь это были волоокие красавицы лет тридцати. Когда смятение первых минут исчезло, вся эта галдящая, смеющаяся компания налетела на него и принялась обнимать, трепать за полу плаща. Алику стоило немалых сил вырвать его из женского плена и отвести к дядюшке.

Лейба находился в библиотеке, она была огромной. Плакс невольно испытал восхищение – массивные стеллажи из красного дерева поднимались до самого потолка, за стеклами тускло мерцали тисненые переплеты. Книги лежали повсюду – не только на стеллажах, но и на подоконниках, на столах и на конторке, за которой сидел старик. О его страсти к чтению еще в Одессе ходили легенды. За хорошую книгу Лейба Либерзон, сын портного с Малой Арнаутской и сам первоклассный портной, готов был бесплатно «построить» костюм. Книгами была забита их тесная коморка на Базарной, но здесь их было столько, что голова начинала кружиться – неужели это все можно прочитать?

– Дядя Лейба… – тихо позвал Плакс.

– Изя, мой мальчик, неужели это ты? – В глазах старика показались слезы, но он, истинный одессит, быстро взял себя в руки. – А ты прилично выглядишь, никак на Дерибасовской одеваешься?

– Стараюсь, дядюшка, – отшутился Плакс.

– Алик, а ты накормил гостя? – повернулся он к сыну. – Изя проголодался с дороги, попроси, пусть накроют в беседке.

– Там будет прохладно, отец, – возразил тот. – Может, лучше в мансарде?

– Ты что, наших сорок не знаешь? Они быстро Изю заговорят, а мне с ним о деле перетолковать надо. Я сказал, в беседке! Будет еще один гость, – настоял старик, и они спустились в сад.

Первым делом на столе появился графинчик с водкой, затем вареная фасоль и маринованный чеснок – дядюшка предпочитал простую и скромную пищу.

Зазвучали тосты: за встречу, за родную Одессу, за родных и близких, за отца Израиля.

…В тот теплый июньский вечер ничто не предвещало беды. На рыбном базаре, как всегда, стоял гомон, торговля шла бойко, за пятак спорили до хрипоты, особо умелые выторговывали себе корзину кефали за копейки.

Банда ворвалась в город стремительно. Бабы рыбачки, побросав товар, бросились врассыпную. Но и в домах укрытия не было. Отца Изи вытащили во двор и прямо на глазах застывшей от ужаса жены изрубили шашками. «Так тебе и надо, жид порхатый», – глумились подонки. И кто глумился? Вадька да Сашок, с которыми он, Изя Плакс, вместе запускал голубей с этого самого двора.

В тот же день Плакс добился включения своей боевой группы в состав части особого назначения при губернской ЧК. Они три месяца гонялись за погромщиками по степям. Уже глубокой осенью на хуторе у Любашовки чоновцы зажали остатки банды в балке. Бой был жестокий и короткий. Вадьке с Сашком повезло, их не зарубили в бою, но на этом свете они не задержались. Израиль расправился с ними после боя. Его не смогли остановить ни командир отряда, ни начальник местной ЧК, которые грозили ему революционным трибуналом. Плаксу было все равно. Он стрелял и стрелял из маузера, пока в обойме не кончились патроны. Ненависть не утихла и после расправы, он был беспощаден к врагам.

Но однажды старый большевик – начальник уездной ЧК из Раздольной вдруг потребовал сдать оружие. Он забрал даже любимый браунинг, с которым Плакс не расставался, даже будучи засланным на несколько месяцев в белую армию под именем поручика Михаила Розенкранца. Он просто выставил его за порог, сказав напоследок что-то о душе и высшей справедливости. То же мне, проповедник нашелся, кипел Плакс. Больше в боях он не участвовал, его посадили на писарскую работу.

Израиль Плакс. 1920-е гг.

Шло время, раны – душевные раны – постепенно стали зарубцовываться. Но по ночам он по-прежнему стрелял в Вадьку и Сашка, которые убили его отца. Мягкость друзей часто казалась ему трусостью, высказанные вслух сомнения и колебания воспринимались как предательство. Он горячился, доказывая свою правоту, не замечая, что друзей становится все меньше и меньше, а врагов – больше.