Собрание сочинений. Том II - митрополит Антоний (Храповицкий)

Дальнейшие выступления Вл. Соловьева собирали многолюдную публику слушателей, но сделали его жертвой ранней знаменитости.

Дело в том, что если и своевременная знаменитость в зрелом возрасте искусительно действует на всякого человека, то как удержится от увлечения тщеславием, от притворства и обмана юноша, окруженный поклонением молодых слушателей и слушательниц.

Между тем алкание публики к смелым философским выводам ораторов после долголетнего заключения в умственную тюрьму бездарных квазиестественно-научных, а на самом деле скрыто метафизических построений подняло интерес к «новому слову» привлекательного юноши-философа до высочайшей степени, тем более что его друзья всюду распространяли слухи, будто он девственник, совсем не вкушает мяса, не пьет вина и, может быть, будет монахом.

Конечно, нельзя отрицать того, что Соловьев был высокоталантливый философ и поэт, но приведенная характеристика его друзей, сомнительная в первой своей части, не только не оправдалась во второй, но вскоре обнаружила противоположные свойства молодого философа и поэта, с которым я был близко знаком как со своим гостем в Московской духовной академии, несколько раз у меня гостившим.

Настойчивая жажда петроградской публики вновь и вновь видеть и слушать Вл. С. Соловьева лишала его возможности быть вполне честным в литературном отношении.

Мы уже упомянули о замолчанной им зависимости от журнальных статей Киреевского. Однако вскоре после этого Соловьев стал угощать публику новыми почти плагиатированными сочинениями. Так его чтения о богочеловечестве, которые нашими невежественными критиками признавались самыми ценными и оригинальными творениями, являются почти полным плагиатом с немецкого философа Шеллинга. Это было во второй половине 70-х годов, и эти статьи из «Православного обозрения», вышедшие потом отдельным изданием, обличил проф. Московской Академии П. П. Соколов в журнале «Вера и разум», но, конечно, панегиристы Соловьева сделали вид, что они тех статей не заметили, и продолжали трубить об оригинальности этих «Чтений», а публика, усердно посещавшая его лекции, продолжала встречать и провожать его дружными аплодисментами.

Постепенно опускаясь нравственно, Соловьев иногда останавливался («Подымался твоею молитвою, Снова падал» и т. д.)[31]. Такую благодетельную остановку в его печальном процессе можно было наблюдать в начале 80-х годов. Впрочем, она началась тоже с необдуманного шага. Первого марта 1881 года был злодейски убит Государь Александр II. Событие это страшно поразило всех русских людей, многих образумило и привело к радикальному покаянию. Казалось, что наступает и действительно наступило начало новой эпохи, к сожалению, очень кратковременной, лишь на 3–4 года переродившей следующее непродолжительное царствование Александра III. Как оно отразилось на Соловьеве? Не удивляйтесь, если я напомню вам, читатели, что меньше, чем через месяц (если я не ошибаюсь) он выступил перед полюбившей его публикой с речью, в которой, осуждая революцию, начал убеждать аудиторию в том, что новый Государь должен простить цареубийц. Тогда поднялся скандал. Военные застучали саблями о пол, а многие из публики испустили крики негодования на оратора. Взволнованный, он возвратился с трудом на кафедру и начал пояснять, что под «прощением» этих преступников он разумел не безнаказанность, а только не применение смертной казни. Конечно, последняя состоялась над 5-ю или около того лицами на площади при общем озлоблении громадной толпы собравшегося народа. Соловьева выслали из Петербурга, но не в отдаленные места, и вообще, правительство на сей раз отнеслось к нему с полным снисхождением. Можно было, конечно, наказать его жестоко, опираясь на негодование народа против преступников, но, видимо, у молодого Государя были умные советники, умевшие отличить голос убеждения молодого, хотя и непрактичного, но тогда искреннего идеалиста от какой-либо инсинуации и провокации. Не прошло и целого года (сколько помню), как Соловьев вновь появляется на общественной трибуне. Полиция (или цензура) разрешила вновь его выступления, однако не решились печатать о них в афишах и либо совсем выпускали фамилию оратора, либо ее убирали из заглавия статей. Но она могла бы быть спокойна. Наш философ, по-видимому, совершенно отрешился от революционного духа (а может быть, не имел его даже и раньше). Тут же подоспела кончина Достоевского (28 января 1881 года), и он только на несколько дней отрешился от охватившего его глубокого чувства к своему умершему старшему другу и затем снова предался воспоминаниям о нем и излил последние в «Трех речах в память Достоевского», прочитанных им перед многолюдной публикой, а потом отпечатанных отдельной книжкой. В этих речах Соловьев отвечал на поставленный им же вопрос: «Какое же теперь нам предстоит важнейшее дело?» – и ответил: «Дело нравственного исправления и личного христианского возрождения». Это был смертельный удар для всяких революционных замыслов, довершивший тот внутренний удар по тому преступному зарождению, которое довело Россию до цареубийства 1881 года.

Не так давно я где-то читал в переписке революционных заговорщиков, что новый дух в русском обществе и в государственной жизни привел их к решению остановить революционную пропаганду на 13 лет, т. е. на все время царствования Александра III. В числе главных виновников такого хотя бы временного вразумления, кроме правительства, были и публицисты наши – прежде всего, Достоевский, потом Аксаков, Катков и другие, и в числе их и Вл. С. Соловьев.

Однако на последнем, увы, вскоре начала оправдываться поговорка – уйдешь от волка, попадешь к медведю, да и медведь-то этот был и раньше недалек от молодого философа, а хватал он его и раньше, одетый в женскую юбку. Соловьев начал было сбиваться с правильного пути еще в конце 70-х годов. Но, еще не сбившись с него, он сделался деятельным сотрудником аксаковской «Руси», помещая в ней большой ряд статей под заглавием «Великий спор и христианская политика». Статьи эти были посвящены так называемому польскому вотуму. Владимир Сергеевич явился горячим защитником поляков-католиков, сначала стоя на почве благородного либерализма, гуманизма и доверия к людям, а затем постепенно переходя в восхваление всего, что было у поляков, и к обвинению во всем русской власти.

Я бы не решился истолковывать интимной стороны этой перемены, если бы не получил пояснение дела от его друга и почитателя, который, впрочем, годился ему в отцы по возрасту, человека правдивого, праведного до святости и совершенно незлобивого, который горячо любил Владимира Сергеевича и глубоко его сожалел. Имею в виду известного профессора и оратора О. Ф. Миллера, с которым и мне пришлось близко познакомиться и затем предать его земле на Смоленском столичном кладбище. Он-то мне и рассказывал о медведе в женской юбке, графине с польской фамилией, католичке, внушившей соответствующие симпатии и молодому еще тогда Соловьеву. Вот откуда началась «христианская» политика Соловьева. Увы, она не ограничилась симпатией к польской народности, а перешла в симпатию к латинской ереси, которая все глубже и глубже засасывала талантливого философа. Познакомившись после сего с католическими прелатами, Соловьев научился от них софизмам, которые потянули еще больше к пропасти его мысль и чувство. Еще в молодости споткнувшись в сторону от правдивости к лжи, он теперь является уже опытным софистом и, выступая защитником латинской ереси, прибегает к самым неискусным приемам, начиная с лицемерного противопоставления папства и папизма (под коим он якобы разумел иезуитские крайности) и доведя свои речи до прямой защиты непогрешимости пап в догмате, даже без согласия с ними католической Церкви (лат. – «ex sese etiam sine consensu ecclesiae»).

При всем том почти до конца 80-х годов, если я не ошибаюсь, продолжалось сотрудничество Вл. С. Соловьева в аксаковской «Руси», этой лучшей в России газете по ее научно-общественному интересу, по ее чистому идейному православию и патриотизму. Однако уже в эти годы его полонофильские и латинофильские статьи вызывали возражение редакции и сотрудников, правда, в дружеском, но уже резковатом тоне. И. С. Аксаков однажды выразился так о Соловьеве: «Хотелось бы говорить и писать о нем только доброе, а приходится постоянно говорить худое».

Нам же на этих страницах поневоле приходится сказать нечто еще худшее. Видимо, Владимир Сергеевич стал беднеть и, во всяком случае, жить сверх своих средств, но размах у него был широкий, особенно при его пристрастии к шампанскому вину. Мы не хотим сказать, что будто он с материальной целью усиливал внедрение своих симпатий к латинству; весьма вероятно, что здесь было дело бескорыстное. Но мы, не обинуясь, скажем, что, раз став на путь неправды и притворства, наш философ на время вошел в моральный trans и после латинских ксендзов связался с русскими нигилистами и оказался сотрудником красного журнала вроде «Вестника Европы», где скверного ради прибытка (Тит. 1, 2) писал horribile dictu (страшно сказать (лат.). – Прим. ред.) похабные рассказы, например, «В вагоне», описывая в аппетитных тонах свое падение с женщиной без малейшего оттенка стыда или раскаяния, но, напротив, в хвастливом тоне. Так пал нравственно тот талант, тот поэт-философ, погрузившийся сперва в притворство и ложь, а потом в пьянство, о чем печально сообщает его почитатель и близкий родственник с его же фамилией, окончательно отпавший в латинство и сделавшийся папским ксендзом.