Собрание сочинений. Том II - митрополит Антоний (Храповицкий)

В таком мировоззрении, конечно, не может быть места ни для свободы, ни для нравственной ответственности человека. Все его действия определяются с необходимостью тех законам, каким подчинены все вещи в мире. Самые благородные движения человеческого сердца – это такие же равнодействующие разных условий, как стремление самоотверженной наседки на защиту своих детенышей. Действия свободной воли – ничто иное, как ход хорошо устроенного локомотива. Понятно, что здесь не может быть и речи о какой-либо одушевленной проповеди добродетели и внутренней борьбы. Правда, можно, например, предостерегать человека, стоящего на краю пропасти, о грозящей ему опасности, но это не увещание, а сообщение факта. Увещания нравственного, рассчитанного на то, что человек может пойти против себя, что он ответствен за свои поступки, – такого учения в пантеизме быть не может. И германские ученые признаются, что где пантеизм, там нет места нравственному подвигу, там подвиг заменяется благоразумием. Можно, правда, указывать, что страсти, например, расстраивают здоровье или убедить ребенка не кушать конфет, потому что это вредно для желудка. Но такие советы, имеющие целью благополучие, опираются на познание, дающее простор и успех самосохранению, т. е. не нравственному, а себялюбивому мотиву. Последовательные пантеисты не отрицаются от такого нравственного нигилизма.

Себялюбие и познание ограждают людей от бед, говорят они, а в этом и заключается прогресс. Когда люди узнают, что им вредно, то они поневоле будут лучше.

Но нелепость такого предположения сразу же бросается в глаза, ибо выходило бы тогда, что где знание, там и добро. По силе этого утверждения, например, выходило бы, что если невинная девушка пала и погрязла в разврате, стала Мессалиной или Чухой, то она сделалась лучше, чем была в 15 лет, потому что узнала гораздо больше, чем знала тогда.

Толстой понимает это затруднение и старается выйти из него посредством таких соображений. Знание, говорит он, действительно необходимо влечет к добру. Человек делает лишь то, что он считает высшим благом: узнает, в чем оно для него состоит, и будет поступать сообразно этому. Но случается так, что человек считает благом зло и потому следует ему. Так, например, поступали софисты, книжники и фарисеи, богословы и священники, которые заменили истинное благо бессмысленными догматами и стали требовать вместо исполнения заповедей добродетели одних обрядов и давить личность христиан. Толстой будто бы открыл глаза на настоящее благо, и если бы все люди также узнали истинное благо, то не было бы и падений. Итак, вопреки немецким пантеистам, принужденным признавать во всем прогресс и нигде не регресс (ибо познание везде умножается, а незнание уменьшается, и, следовательно, зло должно везде уменьшаться), Толстой признает «активное развитие зла через распространение ложного знания или обмана». Эту идею он старается провести и в своих повестях. Падения своих героев он старается представить как следствие такого незнания. Нехлюдов в «Воскресении» делает мерзость, потому что вспоминает, что другие так делают и оправдывают себя. То же и герой «Крейцеровой сонаты». Такие же ошибочные посылки влекут людей, по ложному убеждению, на войну и на насилие ближних. Но можно ли смешивать две совершенно различные вещи? Ведь герои Л. Толстого падают не потому, что имеют ложные познания, а потому что порочны и неискренно подыскивают для себя смягчающие предлоги, чтоб ослабить страдание, наносимое укорами совести. Иное дело – подчинение себя страстям и злой воле, и иное дело – подвиг воли (например, война), хотя бы признаваемый Толстым за вредную ошибку и зло в общественной жизни. В этом случае люди устремляются на подвиг не по злой воле, а по убеждению, которое Л. Н. Толстой не признает ложным, но в пороках и падениях – другое дело. Здесь, собственно, не ложные мысли, а грубые страсти влекут человека в бездну падения. И это сам Толстой, вопреки себе самому, но замечательно художественно воспроизвел в драме «Власть тьмы»: люди делают зло (разврат и детоубийство) вопреки собственным убеждениям. Рисуя такие картины рабства человека своей злой воле, Толстой идет против своего учения о знании как необходимом управителе человеческих действий, а допуская развивающуюся в жизни силу ложных знаний, он и в теории старался внести поправку в учение немецкого пантеизма. Но теоретическая поправка немецкого фатализма ему не удалась, а поправка художественная идет в разрез с его собственной теорией.

Что касается личных убеждений графа Л. Толстого, то и здесь необходимо указать такую же разницу между теоретическими положениями его философии и личной жизнью. Напрасно считают его многие проповедником христианской любви. Правда, его влечения сердца весьма приближались к принципам церковным, но теория опять не могла вместить их в себя. Так, по теории Толстого, помощь ближнему может проявляться лишь в работе, помощь же деньгами он совершенно отвергал и самые деньги считал явлением безнравственным. Для каждой же личности он проповедовал обязательную бедность, порицал собственность.

Церковное сознание хотя и не так относится к деньгам, но допускает богатство лишь как средство для служения ближним. В таком именно смысле решает данный вопрос св. Климент Александрийский в своем сочинении «Какой богач спасется?». Между тем Толстой, отвергая собственность, проповедуя отречение от богатства, отвергает в теории и помощь ближнему, выражаемую подачей денег или даже хлеба, хотя в последнем году своей жизни заявляет, что у них в доме заведен такой порядок, что всем приходящим безработным дают по 5 копеек (маловато)! Правда, он это противоречие мог бы разрешить обычной ссылкой, что порядки его семьи от него не зависят. Впрочем, эта четвертая теория тоже уступила его непосредственному настроению (дай Бог, чтобы не тщеславию), когда он в 1891 году во время голодовки принял руководственное участие в организации отрядов для помощи голодающим. Когда ему заметили (1892), что такая помощь идет в разрез с его теоретическими убеждениями, он ответил, что это случай исключительный, что невозможно идти против добрых требований сердца, но постарался при этом добавить, что все-таки хлеб был роздан более нахальным и ленивым мужикам, чем действительно беспомощным. Таким образом, и тут выходит, что как человек по натуре он был выше, чем в теории.

Гораздо большую близость к нравственным принципам православного учения мы можем усмотреть в аскетических проявлениях его жизни и учения. Как известно, он отстаивал и отчасти проводил в свою личную жизнь более или менее строго три подвижнических правила: не вкушать мяса, хранить девственную жизнь и проводить жизнь в бедности. Здесь он приближается к требованиям жизни монашеской, которая так учит потому, что через отречение от удовольствий убивается начало себялюбия и возвышается святая любовь к Богу и к ближним. Подобный же взгляд проводит и Толстой, когда говорит, что если кто проводит свою жизнь в указанных подвигах, то в освобожденном сердце возгорается пламень возвышенных настроений любви и энтузиазма. Что касается подвига целомудрия, мысль о котором проводится с настойчивостью в «Крейцеровой сонате», то и здесь Толстой приближается к церковному сознанию. Правда, трудно понять из его рассуждений, всякий ли брак он осуждает. При наиболее умеренном понимании этой повести выходит, что брак есть только лучший из возможных для среднего человека выходов из моря страстей, которые, будучи связаны с деторождением и любовью к жене и детям, теряют свой зверски-жестокий характер и постепенно вовсе потухают. Здесь наш писатель подходит к принципам, которыми живет и наш простой народ, о чем и заявляет открыто. Ведь всякая баба, выходя замуж, говорит он, отлично сознает, что берет на себя тяжелый крест: она должна подчинить себя всецело закону рождения детей и посвятить себя воспитанию их и перенесению всех трудностей семейной жизни. Толстой здесь близко подходит к учению церковному и лишь по недоразумению начинает враждовать с той Церковью, которая воспитала в сознании простого народа подобные взгляды; по такому же недоразумению некоторые церковные мыслители резко полемизировали против названной повести Толстого.

Таким образом, в мировоззрении Толстого находим ту существенную поправку, выгодно отличающую его от других русских писателей и философов, что он принимает основной взгляд на смысл жизни, близко подходящий к требованиям православия, хотя и отрицает все догматы последнего. Учение нашего писателя о постепенном совершенствовании личности, с такой настойчивостью проводимое и в его художественных произведениях, стоит гораздо ближе к церковному учению о жизни, чем современное так называемое интеллигентное общество, которое и слушать даже не хочет о различных средствах совершенствования личности, о посте, уединении, бедности и т. п. Даже некоторые славянофилы, писатели наиболее близкие к национальному сознанию русского народа (как, например, А. Толстой), и бытописатели среды духовной (например, Лесков) допускают возможность мгновенного возрождения личности без всяких подвигов. Вообще современная русская интеллигенция не любит даже слышать о какой-либо серьезной борьбе с собой, с собственным эгоизмом, так что в этом отношении основной взгляд Толстого заключает в себе весьма много симпатичного, и если наши современники над ним не решаются смеяться, то и читать его не любят именно вследствие глубокого понижения своих нравственных интересов.