Тысяча свадебных платьев - Барбара Дэвис

Мэдди называл себя моей крестной феей. Это была понятная нам одним шутка – и все же для меня это являлось чистой правдой. Я столько всего от него узнала – об одежде, о ведении бизнеса, о жизни. Как продавать свои товары и снабжать их всевозможными аксессуарами, как очаровывать поставщиков и управлять денежным потоком, как создавать иллюзию эксклюзивности, чтобы клиенты гонялись за моим дизайном. Я впитывала его уроки, точно губка.

А потом настал день, когда внезапно все в нашей жизни изменилось. Миссис Лорейн Эпплтон, явившись на примерку, случайно оговорилась, что у ее внучки Каталины только что произошла помолвка. Мэдди, никогда не упускавший возможности расширить свой бизнес, как бы вскользь заметил, что свадебное платье от самого настоящего кутюрье вызвало бы к ее внучке зависть всего Бостона. И заговорщическим шепотом добавил (причем, достаточно громко, чтобы его могли услышать), что по Парижу бродили слухи, будто платье от Руссель практически гарантирует невесте счастливый брак.

Как только по городу разошелся слух о том, что на одной из значительнейших свадеб сезона невеста будет в платье от Руссель, заказы посыпались один за другим. Первое время никакой магии в них не было. Нам так была нужна работа, что мы не отказывали никому. Я разрабатывала платья для всех, кто готов был за них платить, и мне очень повезло с невестами, дабы укрепить те слухи, которые Мэдди продолжал бессовестно распространять. Довольно скоро у меня уже имелся лист ожидания с именами невест, желающих подвергнуться моей «экстрасенсорной проверке», если это требовалось, чтобы пойти к алтарю в одном из моих платьев. Как Maman с ее четками, они желали оградить себя от невезения и злого умысла. Каким-то образом, сама того не желая, я прослыла «la Sorcière de la Robe», «Колдуньей над платьями», и странным образом меня это обрадовало. Может быть, потому, что теперь я уже понимала, как редко в нашей жизни на самом деле случаются счастливые финалы.

В скором времени Мэдди обустроил для меня небольшой салон на втором этаже, а заодно и мою собственную мастерскую. Спустя год мой салон занял уже весь второй этаж, и я наняла двух девушек, которые занимались выкройками и примерками с подгонкой. Таким образом, я хотя бы в небольшом масштабе воплощала свою мечту и мечту Maman.

А потом, спустя пару лет, у Мэдди развился сильный кашель – он курил почти по две пачки сигарет в день. Я к тому времени тоже пристрастилась к этой привычке. Курение расслабляло и давало рукам какое-то занятие, когда я не работала. Кашель у Мэдди становился все хуже и хуже, и вскоре его великолепные костюмы стали висеть на нем мешком. Теперь, глядя на него, я то и дело вспоминала Maman, хорошо понимая, к чему это ведет. Но знание правды ничуть ее не облегчало.

Я делала все, что было в моих силах, чтобы в конце жизни окружить его уютом и заботой. Я купила Мэдди телевизор, который он якобы ненавидел, хотя и смотрел его теперь беспрерывно. Я каждый вечер после второго ужина читала ему газету. Я даже время от времени курила за него, когда он просил меня: давай, мол, перекурим. Я ложилась с ним рядом в полутьме и выдыхала в воздух над головой целые столбы сизого дыма, чтобы он мог этим насладиться хотя бы из вторых рук. Его врача раз десять бы, наверное, кондрашка хватила при виде такого кощунства, – но мне было наплевать. Я была обязана ему всем – и он заслуживал хоть какую-то радость в свои последние дни.

Он умер в одно из воскресений, завещав мне свое ателье и все до последнего цента. А также оставил мне записку с несколькими словами от руки: «Теперь это твое гнездо, пичужка. Настало время расправить крылышки – и лететь, лететь, лететь!» Спустя два месяца на витринном окне осталось только мое имя рядом с выведенным красивыми золотыми буквами названием «L’Aiguille Enchantée»[49].

Я до сих пор ужасно по нему скучаю.

Он был для меня всем – и отцом, и наставником, и очень дорогим и близким другом. Я знала все его тайны, а он знал мои. Порой я доводила его до белого каления, а он, как никто на свете, заставлял меня смеяться. Я сумела вернуть ему волю к борьбе, а взамен он подарил мне будущее.

Глава 32

Рори

7 сентября 1985 года.

Бостон

Положив сумочку на комод, Рори устало села на кровать и, чувствуя на себе взгляд Хакса, стала расшнуровывать кроссовки. Потом взяла с ночного столика фотографию в рамочке и положила на колени, внезапно охваченная таким острым чувством одиночества, что у нее едва не перехватило дыхание. Неужели это все, что у нее теперь осталось от него? Небольшой снимок за прямоугольником стекла?

Он пропадал уже почти что девять месяцев, и о нем не было ни малейших известий. Сколько надо ждать, чтобы перестать надеяться на счастливый исход? Год? Два? И что потом? Какой станет ее жизнь, когда в ее надеждах и мечтах о будущем не останется Хакса?

У нее будет своя художественная галерея и постоянно обновляющаяся группа художников, работы которых она станет продвигать. Но сможет ли она жить только этим? Или же она закончит, как Солин, отгородившись от всего мира своей скорбью? Хакс бы этого уж точно не хотел. Он бы надеялся, что она будет двигаться дальше – причем во всех аспектах жизни. Но желала ли она этого сама? Она и представить не могла, чтобы кто-то другой смог заполнить ту пустоту, что осталась в ее сердце после исчезновения Хакса. И ей не хотелось эту пустоту кем-либо заполнять. Ее сердце принадлежало только Хаксу – и будет ему принадлежать еще очень долго. Теперь же, тоже на «очень долго», она заполнит свою жизнь галереей. Так же, как Солин – своим салоном.

И, надо сказать, на этом фронте у Рори все уже начало неплохо складываться. Маляры с сегодняшнего дня взялись за дело, и Рори пробыла там допоздна, с нетерпением желая увидеть, как будет выглядеть выбранный ею шиферно-серый оттенок стен после нанесения второго слоя. И хотя, задев ненароком лестницу и выбив валик из лотка, Рори оказалась вся в краске, – все-таки цвет на стенах смотрелся идеально. В довершение всего ей удалось договориться на завтра о встрече с Кендрой Патерсон – художницей, чьи потрясающие витражные скульптуры из морского стекла в прошлом году привлекли ее внимание на ярмарке искусств в Портсмуте. Если все пойдет как надо, то на открытии галереи работы Кендры станут гвоздем выставки.

Так что теперь ей, хочешь не хочешь, следовало позвонить матери и объяснить, почему она завтра не сможет приехать на бранч. Опять.

Рори стянула с себя заляпанную краской одежду, включила душ и по пути в прачечную комнату прихватила беспроводную трубку.

– Привет, это я, – сказала Рори, невольно поморщившись, когда Камилла ответила на звонок. Она так надеялась на автоответчик!

– Позволь, я угадаю: ты завтра не придешь?

– Я не смогу. Прости, пожалуйста. Я завтра прямо с самого утра еду во Фрипорт на встречу с художником.

– Неужели у нас в Бостоне не осталось больше хиппи?

– Она не хиппи, мама. Уже 1985 год. Уже давно нет никаких хиппи. – Рори замолчала, свободной рукой закладывая в стиральную машину порошок, после чего с глухим щелчком захлопнула крышку. – Она с утра до вечера работает и еще по совместительству преподает в школе. Она может со мной встретиться только в это время.

– Что у тебя там за шум?

– Стиральная машина. Я сегодня вся перепачкалась краской.

– Ты в курсе, Аврора, что есть люди, которых можно нанять для подобных работ? Можно подумать, ты настолько ограничена в средствах.

– Я наняла. Даже нескольких людей. Но мне хотелось посмотреть, как ляжет цвет. Боюсь, мое присутствие им помешало, хотя они этого и не показывали.

– Так, значит, дело продвигается?

– Потихоньку. На самом деле, это уже начинает действительно походить на галерею. Знаешь, ты можешь зайти туда и все увидеть сама.

– Непременно зайду, но сейчас я просто катастрофически занята. Я рада, что у тебя все идет по плану.

– Даже, я бы сказала, с опережением. Я рассчитываю открыться в следующем месяце. Помню, я обещала пригласить на открытие Вики и Хилли. Так что для приглашений мне понадобятся их адреса. А еще адреса тех, кого, по-твоему, мне стоит пригласить.

– Я бы включила в список Марин Кордейро и Лору Лэдд. Ах да, и еще Кимберли Ковингтон Смит. Они помоложе, и у них масса