Петр Первый - Николай Павленко

31 января 1718 года царевич был доставлен в пригород Москвы, а 3 февраля состоялся его въезд в старую столицу, где находился двор и куда вызвали сенаторов, высшее духовенство и генералитет. Сцена встречи царевича с отцом описана современником-иностранцем.

«Войдя в большую залу дворца, где находился царь, окруженный всеми своими сановниками, царевич вручил ему бумагу и пал на колени перед ним. Царь передал эту бумагу вице-канцлеру барону Шафирову и, подняв несчастного сына своего, распростертого у его ног, спросил, что имеет он сказать. Царевич отвечал, что он умоляет о прощении и о даровании ему жизни.

На это царь возразил ему: я тебе дарую то, о чем ты просишь, но ты потерял всякую надежду наследовать престолом нашим и должен отречься от него торжественным актом за своею подписью.

Царевич изъявил свое согласие. После того царь сказал: «Зачем не внял ты моим предостережениям, и кто мог советовать тебе бежать?» При этом вопросе царевич приблизился к царю и говорил ему что-то на ухо. Тогда они оба удалились в смежную залу, и полагают, что там царевич назвал своих сообщников».

После уединенного разговора собеседники возвратились в зал, где царевич подписал заготовленное отречение от престола: он обещал «наследства никогда ни в какое время не искать и не желать и не принимать eго ни под каким предлогом». Тут же был обнародован манифест о лишении Алексея права наследовать престол.

Догадка иностранного дипломата о содержании уединенной беседы отца с сыном оказалась правильной: Алексей назвал главных сообщников. Петр, как и во время розыска над стрельцами в 1698 году, руководство следствием взял в свои руки. В тот же день он отправил двух курьеров в Петербург к Меншикову. «Майн фринт, — обращался царь к губернатору. — При приезде сын мой объявил, что ведали и советовали ему в том побеге Александр Кикин и человек его Иван Афанасьев, чего для возьми их тотчас за крепкий караул и вели оковать».

Несколько часов спустя царь, уточнив, что оба брата Афанасьевых назывались Иванами, отправил другого курьера с письмом, в котором разъяснил, что сковать надлежит старшего, «а не хуже, чтоб и всех людей подержать, хотя и не ковать».

6 февраля, еще не получив донесений от Меншикова о выполнении предшествующих повелений, царь направляет курьера с новым предписанием: Кикина и Афанасьева «разпроси в застенке, один раз пытай только вискою одною, а бить кнутом не вели, и ежели кто еще явитца, и тех так же». Царь велел немедленно прислать всех оговоренных в Преображенское и тут же пояснил, почему он запретил бить их кнутом: «чтоб дорогою не занемогли».

Круг причастных к делу лиц расширялся, и царь посылал к Меншикову еще много курьеров — с предписанием «взять за караул» князя генерала Долгорукова, Ивана Нарышкина, брата и сестру своей бывшей супруги — Авраама Лопухина и Варвару Головину — и многих других. Всех их надлежало прислать в Преображенское, ибо, писал Петр, «дело сие зело множитца».

4 февраля, то есть в тот день, когда курьеры мчались в новую столицу, чтобы доставить в застенки оговоренных Алексеем людей, Петр составил для царевича так называемые вопросные пункты. Царя интересовали сообщники царевича, люди, руководившие поступками безвольного сына, подсказавшие ему мысль об отречении от престола и посоветовавшие бежать за границу. Отец призывал сына к полной откровенности и чистосердечному рассказу обо всем: «все, что к сему делу касается, хотя чего здесь и не написано, то объяви и очисти себя, как на сущей исповеди. А ежели что укроешь, а потом явно будет, — на меня не пеняй, вчерась пред всем народом объявлено, что за сие пардон не в пардон».

О чудовищных планах, вынашиваемых царевичем, Петр тогда еще не знал и поэтому, проявив великодушие, решил строго наказать сообщников при условии, что сын не станет скрывать ни своих замыслов, ни своих действий.

18 марта двор отправился из Москвы в Петербург. Туда же были доставлены оставшиеся в живых сообщники царевича, подлежавшие дальнейшему розыску. В отдельной карете, без оков, ехал Алексей. Он все еще находился под впечатлением жестоких казней, совершенных в Москве накануне. Кикин, его советник и организатор побега, был подвергнут колесованию: чтобы продлить мучения, ему отрубали руки и ноги с большими промежутками во времени. Отрубленную голову палач воздел на кол. Вспоминал и о суровом предупреждении отца, высказанном полтора месяца назад в свой адрес: «А ежели что укроешь, а потом явно будет, — на меня не пеняй». Пытался размышлять о том, какие показания против него могут быть добыты следствием в Петербурге. Прикидывал, как вести себя в дальнейшем. Стоило, однако, возобновиться следствию, как все эти размышления были забыты.

Страх за свою жизнь совершенно затмил рассудок царевича, и он лгал, изворачивался, оговаривал других, пытаясь умалить свою вину. Признания Алексея следовали лишь после того, как неопровержимые улики и очные ставки делали бесполезным дальнейшее запирательство.

Решающую роль в разоблачении царевича сыграла его любовница Евфросинья, после разрешения от бремени доставленная в апреле 1718 года в Петербург.

Судьба Алексея, разумеется, находилась в руках Петра. Но царь не пожелал сам распоряжаться этой судьбой. Петр помнил о своем обещании простить сына и разрешить ему после возвращения в Россию жениться на Евфросинье. Но следствие обнаружило, что бегство царевича отнюдь не являлось безобидным поступком сына, покинувшего страну ради того, чтобы избавиться от монастырского заточения. Собственный сын оказался изменником.

Царь направил два одинаковых по содержанию послания: одно было адресовано духовным иерархам, другое — светским чинам. Обращаясь к тем и другим, Петр заявил, что он как отец и как государь мог бы сам вынести приговор. «Однако ж, — писал царь, — боюсь бога, дабы не погрешить, ибо натурально есть, что люди в своих делах меньше видят, нежели другие в их. Також и врачи, хотя б и всех искуснее который был, то не отважится свою болезнь сам лечить, но призывает других».

Свое послание царь заканчивает просьбой вершить суд нелицеприятный, в соответствии с виной осуждаемого, отрешаясь от того, «что тот суд ваш надлежит вам учинить на моего, яко государя вашего, сына».

Послания зачитывались на совместном собрании светских и духовных чинов. Современник оставил следующее его описание: «Когда все члены суда заняли свои места и все двери и окна залы были отворены, дабы все могли приблизиться, видеть и слышать, царевич Алексей был введен в сопровождении четырех унтер-офицеров и поставлен насупротив царя, который, несмотря на душевное волнение, резко упрекал его в преступных замыслах. Тогда царевич с твердостью, которой в нем никогда не предполагали, сознался, что не только он хотел возбудить восстание во всей России, но что если царь захотел бы уничтожить всех соучастников его, то ему пришлось бы истребить все население страны. Он объявил себя поборником старинных нравов и обычаев, так же как и русской веры, и этим самым привлек к себе сочувствие и любовь народа.

В эту минуту царь, обратись к духовенству, сказал: смотрите, как зачерствело это сердце, и обратите внимание на то, что он говорит. Соберитесь после моего ухода, вопросите свою совесть, право и справедливость и представьте мне письменно ваше мнение о наказании, которое он заслужил, замышляя против отца своего. Но мнение это не будет конечным судом; вам, судьям земным, поручено исполнять правосудие на земле. Во всяком случае, я прошу вас не обращать внимание ни на личность, ни на общественное положение виновного, но видеть в нем лишь частное лицо и произнести ваш приговор над ним по совести и законам. Но вместе с тем я прошу также, чтоб приговор ваш был умерен и милосерд, на сколько вы найдете возможным это сделать».

Царевич, остававшийся во все это время спокойным и являвший вид большой решимости, был после сего отвезен обратно в крепость. Помещение его состоит из маленькой комнаты возле места пытки. Но недолго продолжал он оказывать твердость, ибо вот уже несколько дней, как он кажется очень убитыми.

Смена настроений царевича, переход от подавленности к веселой беззаботности, а от нее либо к истерике, либо к тупому упрямству — характерная черта поведения Алексея. Отсюда и сцена публичной полемики, описанная выше голландским дипломатом, отражала вовсе не «твердость» Алексея, а вспышку озлобленности обреченного человека, наговорившего в исступлении немало нелепостей. Это тем более вероятно, что в столице носились упорные слухи о психическом расстройстве царевича в последние месяцы его жизни. В конце апреля 1718 года француз де Лави писал о царевиче: «Все его поступки показывают, что у него мозг не в порядке».

На следующий день после объявления о суде над царевичем, то есть 14 июня 1718 года, его взяли под стражу и заключили в Петропавловскую крепость. Отныне он был низведен до положения обычного колодника. Если в предшествующий период следствия в Москве и Петербурге Алексей жил на свободе и сам излагал ответы на поставленные вопросы, то теперь его стали подвергать пыткам.