Петр Первый - Николай Павленко

Смысл некоторых писем Алексея не удается уяснить и сейчас. Однако встречающиеся в них приписки «чтоб сие было тайно» или «как мочно тайно делать» свидетельствуют о стремлении скрыть от посторонних глаз и прежде всего от отца как собственные поступки, так и действия своей «компании». Особенно плотным покровом тайны он окутывал свои связи с матерью и ее родственниками.

Чем дальше, тем отчужденность росла больше. Поручения отца царевич считал тяжелой обузой — выполняя их, надлежало работать, а к работе он относился с нескрываемым отвращением. Когда наследник стал взрослым, то заменил комнатные игры с девками хмельным застольем. Царевич настолько пристрастился к вину, что стал пить много и систематически. Напившись, он приходил в возбуждение, становился болтливым и утрачивал контроль над собой.

Однажды царевич, будучи у кого-то в гостях, приехал домой совершенно пьяным. Нетвердой походкой он отправился в покои супруги, но та его выпроводила. Алексей вошел в свою спальню и стал изливать недовольство единственному собеседнику — камердинеру Ивану Афанасьеву. Сначала он поносил супругу, а распалившись, гневно кричал, что отрубит головы всем, кто причастен к заключению брачного союза, поднимет бунт против отца.

Проспавшись, царевич попытался восстановить в памяти содержание своего ночного монолога. Промелькнула тревожная мысль: Иван Афанасьев верный человек, а вдруг донесет? Вызвал камердинера.

— Не досадил ли я вчерась кому? — спросил царевич.

— Нет, — ответил камердинер.

— Ин не говорил ли я пьяный чего?

Выслушав рассказ камердинера, царевич сказал:

— Кто пьян не живет? У пьяного всегда много лишних слов. Я сожалею, что пьяным много сердитую и напрасных слов много говорю.

На всякий случай пригрозил:

— Никому не сказывай. А буде ты скажешь, видь тебе не поверят: я запруся, а тебя станут пытать.

Собеседник успокоил, что услышанное останется при нем.

Собутыльники Алексея поносили царя, шептали осуждающие слова по поводу преобразований, приносили в покои нелепые слухи, распространяемые поборниками старины. Позже царевич признавался, что друзья все «больше отводили меня от отца моего и утешали вышеупомянутыми забавами и мало-помалу не только дела воинские и прочие от отца моего дела, но и самая его особа зело мне омерзела, и для того всегда желал быть в отлучении». Но свидания изредка все же происходили, сыну доводилось выслушивать упреки отца, иногда терпеть побои, но стоило Петру переступить порог, как сын вновь оказывался в объятиях своих друзей.

У Петра было немало оснований для недовольства поведением царевича. Горечь вызывало не только тяготение Алексея к монахам и кликушам, но главным образом безразличие к тому, чем жила страна.

Первое приобщение царевича к делу состоялось в 1704 году, когда он находился в составе русских войск, осаждавших Нарву, а затем участвовал в торжествах, устроенных в Москве по случаю овладения этой крепостью.

Через три года 17-летний царевич был послан в Смоленск для заготовки провианта и фуража. Осенью того же 1707 года круг обязанностей наследника расширился. Сначала ему было поручено укрепить Москву на случай подхода к столице войск Карла XII: отремонтировать брустверы, насыпать валы, укомплектовать артиллерийский парк, пополнить московский гарнизон личным составом. После того как угроза похода шведских войск на Москву исчезла, царевич по поручению отца занимался укомплектованием пяти новых полков, экипировкой и обучением рекрутов, а также участвовал в организации подавления Булавинского восстания.

Между отцом и сыном могла установиться атмосфера взаимного уважения и солидарности на почве участия обоих в общем деле: одного в роли главного действующего лица, другого в роли его активного помощника. Могла установиться, но не установилась, причем не по вине Петра.

В письмах 1708 года уже сквозило недовольство нерасторопными действиями сына, приходилось напоминать ему о срочности выполнения поручений. Но вскоре представился случай убедиться в том, что сын проявлял к поручению полное равнодушие и был озабочен не столько его выполнением, сколько пьянством в кругу друзей. Он прислал в Преображенский полк, командиром которого являлся Петр, малопригодных рекрутов, чем вызвал гнев царя. Петр проявлял снисхождение к ошибкам, но никогда не прощал малодушия и промахов, порожденных отсутствием прилежания. «Я зело недоволен, — прочел сын в письме отца, — присылкою в наш полк рекрутов, которые и в другие полки не все годятся, из чего вижу, что ты ныне больше за бездельем ходишь, нежели дела по сей так нужный час смотришь».

Упрек отца был совершенно справедливым. Сам царевич об этом времени позже вспоминал так: «А когда уже было мне приказано в Москве государственное правление в отсутствие отца моего, тогда я, получа свою волю (хотя я и знал, что мне отец мой то правление вручил, приводя меня по себе к наследству), и в большие забавы с попами и чернцами и с другими людьми впал».

Это признание царевич сделал десять лет спустя, а в тот день, когда прочитал гневные слова Петра, он вел себя по-иному. Его поступками руководили страх быть наказанным и стремление оправдаться любыми средствами. Он изворачивается, ищет заступников. «А что ты, государь, изволишь писать, что присланные 300 рекрутов не все годятся и что я не с прилежанием врученные мне дела делаю, и о сем некто тебе, государю, на меня солгал, в чем я имею великую печаль». Далее следуют слова, рассчитанные на то, чтобы разжалобить отца: «И истинно, государь, сколько силы моей есть и ума, врученные мои дела с прилежанием делаю. А рекрут в то время лутче не мог вскоре найтить; а ты изволил, чтоб прислать их вскоре».

Царевич сделал для себя вывод, что следует проявлять большую осторожность, но ни он, ни его друзья-собутыльники не могли установить, кого надо остерегаться, кто информирует царя о его поведении. Попробовал обратиться за помощью к кабинет-секретарю Макарову: «Александр Васильевич! Пожалуй, отпиши ко мне, доведався, какой и за что на меня есть государя-батюшки гнев, что изволит писать, что будто я, оставя дела, хожу за бездельем, отчего ныне я в великой печали».

Ответа не последовало, и тогда Алексей обращается к мачехе. Екатерине удалось уладить конфликт. 19 декабря 1708 года Петр отправил ответ на письмо сына, написанное в конце ноября: «Так же пишешь, что рекрутов в то число добрых не было и для того таких послал; и когда б о том ты так отписал тогда, то б я сердит на тебя не был». Одно из обращений Петра к сыну звучит как мольба: «Чини по данному тебе письму не с печалью, но с радостию, ибо все тебе ж пригодитца, и у меня будешь в ласке».

В 1710 году царевич находился в Дрездене, а в следующем году был занят устройством своих брачных дел. Алексею отец прочил в супруги вольфеибительскую принцессу Шарлотту, сестра которой была замужем за австрийским императором. Свадьба состоялась 14 октября 1711 года в Торгау в присутствии Петра. Туда, между прочим, приезжал немецкий философ и математик Лейбниц. «Я ездил в Торгау, — писал Лейбниц, — не столько для того, чтобы посмотреть на свадебное торжество, сколько для того, чтобы видеть замечательного русского царя. Замечательны дарования этого великого государя».

Брак не внес изменений в жизнь царевича. Высокая и худая, с лицом, изуродованным оспой, Шарлотта не пользовалась любовью Алексея. «Жену мне на шею чертовку навязали: как к ней ни приду, все сердитует и не хочет со мною говорить».

Супруга имела основания «сердитовать». Царевич по-прежнему пил, чем еще в большей степени подрывал свое слабое здоровье. Кроме того, он завел любовницу. У его учителя Никифора Вяземского была крепостная Евфросинья Федорова. Она приглянулась царевичу, и привязанность к ней, как увидим дальше, он сохранил до конца дней своих.

После женитьбы царевич с конца 1711 года выполнял в Польше поручение царя по заготовке продовольствия для армии, находившейся за границей. Судя по письмам Алексея, его усилия остались бесплодными: провианта он не заготовил, но предусмотрительно, чтобы не быть обвиненным в упущениях, снабжал почти каждое свое письмо либо копиями своих распоряжений, либо копиями донесений, полученных от лиц, ему подчиненных и причастных к выполнению задания. Практическая школа обучения наследника управления государством, таким образом, не удалась, как не удалось и обучение его наукам.

С 1713 года Алексей жил в Петербурге. Отец лишь изредка обременял сына поручениями, тем более что последний уклонялся от них, притворяясь больным. Об этом умении симулировать болезнь писал сам царевич во время следствия: «Притворяя себе болезнь, лекарство нарочно, чтоб не быть в походах, принимал, и в том виноват».

В новой столице царевич жил в окружении старой «компании»: Никифора Вяземского, Ивана Афанасьева и др. Из нее выбыл только духовник, с которым у царевича произошла какая-то размолвка. Место Якова Игнатьевича в качестве главного советника занял Александр Васильевич Кикин — бывший денщик Петра, благодаря своей расторопности и исполнительности получивший должность руководителя интендантской службы в Адмиралтействе. В свое время Кикин пользовался расположением царя, между ними существовали дружеские отношения, Петр называл своего денщика «дедушкой». Кикин принадлежал к числу тех немногих корреспондентов Петра, которых царь считал своим долгом лично информировать о важнейших событиях на театре военных действий.