Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

не может нарочно не постирать мои трусы, если я поздно возвращаюсь домой, чтобы я сделала так, как она просит: осталась с ней дома и училась, училась до потери пульса. Мне хочется крикнуть ей:

– Все, ма, прошло то время, когда ты могла отпустить меня или запереть дома, когда ты сидела у входной двери, а мы с Мариано бегали по бетонной площадке, где уже не было шприцев, где ты уничтожила всех тараканов и все болезни.

Я, как змея на солнце, сбрасываю с себя невинность, словно старую кожу, я меняюсь, а она будто всегда остается собой, она как статуя материнства, высеченная из куска мрамора.

Кристиано несет шлем, просунув руку под ремешок, на подножке мопеда балансируют две канистры, вот я уже рядом, беру второй шлем, надеваю его и опускаю стекло.

Ему не нужно задавать вопросов: пяти часов достаточно, чтобы все в округе узнали обо всем, о чем следовало. Кристиано не ставит под сомнение мой поступок, он считает, что месть вполне заслуженна, поэтому я позвонила именно ему: он знает, что такое справедливость.

Я поднимаю одну из наполненных бензином канистр и, усевшись позади Кристиано, зажимаю ее между нами, мы придерживаем их, как детей, руками и ногами и трогаемся с места.

Я кричу, по какому адресу ехать, где сворачивать, и он направляется туда, несется во весь опор, желая обогнать время, – часы теперь не тикают, а бьют, как набат, в наших головах.

На улице никого нет, время ужина давно прошло, возле дома на две семьи, где живет Андреа Колетта, стоят лишь припаркованные машины; я слезаю с мопеда, вижу его номер с аббревиатурой нашей коммуны – Ангвиллара-Сабация, – торчащую на крыше антенну радиоприемника, зеленоватую обивку кресел, она не похожа на машину его отца – ту самую, на которой я выместила свой гнев ранее, – теперь передо мной его любимица, его главное средство передвижения, он сам выбрал для нее магнитолу и особенно гордится тем, что в ней есть кондиционер. Кристиано тем временем оставил мопед за углом и теперь стоит под фонарем, рассматривает наши тени на асфальте. Мы оба еще в шлемах, держим в руках канистры, прижимаем их к себе с нежностью и любовью; Кристиано смотрит на меня, как бы спрашивая, уверена ли я, может ли он действовать дальше, я энергично киваю, наклоняю шлем вперед, говорю «да», и вот мы кружимся в танце, вот она – ключевая сцена, неожиданный поворот.

Я открываю канистру, отвинчивая черную пробку, окидываю взглядом габариты и форму машины, которые так ненавижу, подхожу и обливаю бензином колеса и капот, как будто это ноги, руки, позвоночник врага. Кристиано собирается сделать то же самое, но я указываю ему на остальные машины, их около пяти, стоят в ряд, он кивает, ему кажется, что это отличная мысль, одна машина лишь наделает шуму, а пять – посеют страх и панику. Мы обливаем их все, теперь они пропитались бензином, как печенье в тирамису, как бисквитный корж, как губка под душем, – бензин заливает лобовые стекла, окна, фары, дворники.

Я глубоко дышу под шлемом, сглатываю ярость, всю, которую прятала внутри, которую облекала в нелепые наряды по большим праздникам, за которой наблюдала издалека, пока она танцевала, которая была для меня под запретом, но которая всегда мне принадлежала и принадлежит, я хочу пестовать ее, потом чувствую, как шея деревенеет, руки становятся горячее, болят. Мы бросаем канистры около машин, Кристиано достает из кармана коробок спичек, длинных, с голубыми кончиками, зажигает пять, три из них передает мне.

Я смотрю на их охваченные пламенем головки, как спички прогорают у меня перед глазами, вспоминаю сообщение, которое получила на Новый год: «Думаю о тебе», – а еще: «Тебе очень идет белый цвет», – а еще: «Мы исчезли, никто нас не найдет», – запах постельного белья и лосьона после бритья, лежащие на комоде презервативы, полотенце на талии, дверь раздевалки, которая открывается во второй раз, Андреа выходит оттуда, Карлотта говорит: «А вот и я», – а я промокла насквозь, с меня течет вода, пот, одиночество.

Я бросаю в машины спички, по одной, бензин вспыхивает, поднимается едкий дым.

Кристиано уговаривает меня, надо сейчас же убираться отсюда, вскакивает на мопед и кричит на диалекте:

– Быстрее!

А я застыла перед охваченными огнем машинами: пламя манит меня, для меня все, что способно сломать, растерзать на куски, разрушить, уничтожить, извести, – все это сказочно прекрасно. Вот она, моя суперсила: смотреть на то, как вещи, дома и люди страдают.

* * *

Мои глаза широко открыты, мои глаза полны злобы, я кручу педали на извилистой дороге, проезжаю мимо склона того, что давным-давно было вулканом, ведь так и появилось наше озеро – в результате внутреннего взрыва.

Солнце село, на моем велосипеде нет фонарика, дорога плохо освещена, приходится полагаться на память и на уличные светильники, я не отрываю руку от руля, чтобы показать, что еду направо, просто поворачиваю и ныряю в проулок, который ведет к набережной Муз, там бары и пляжные кафе, там я провела первое лето с Ирис, там проходила дискотека, где я познакомилась с Кристиано, там мы праздновали окончание экзаменов пару месяцев назад, я напилась и думала, что теперь моя жизнь станет чередой чудесных событий.

Снова сворачиваю направо, дорога переходит в насыпь, впереди всего один пляж, он уже закрыт, на иссиня-черном песке пляжа виднеется деревянная конструкция – спасательная вышка, пользоваться ею нельзя, доски прогнили, если забраться наверх, она может рухнуть.

Еще я вижу белую машину, напоминающую городское такси, принимаю к обочине, бросаю велосипед возле бара – большая ставня опущена, поверх нее решетка.

Элена сидит на песке, ее фигуру освещают сияние луны и неяркий фонарь, больше вокруг никого.

Пару часов назад я получила от нее длинное сообщение, она рассказывала о своем разбитом сердце, превратностях судьбы, борьбе с собственными желаниями, выдавала наспех слепленные оправдания, предлагала встретиться через час, умоляла прийти, ведь только в личном разговоре она сможет все объяснить. Она неправильно ставила знаки препинания, тут и там возникали большие буквы, графические ударения вместо апострофов, «чё» вместо «что». Ее небрежность задела меня, буквально пробрала до костей, до самого костного мозга, она даже не потрудилась перечитать сообщение, вылила на меня свои жалкие извинения, будто помои, выдавила из себя этот мышиный писк, даже не озаботилась попросить прощения как подобает, с достоинством, с должным уважением к словам.

Заметив меня, она встает с земли, и я вижу на ее лице замешательство, как будто перед ней абсолютно незнакомый человек, я широкими шагами