Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

– Все нормально, просто нервничаю.

– Ты говорила с профессором по поводу докторантуры? – спрашивает мать, и я вспоминаю узкое лицо того мужчины, очки, сидящие на круглом носу, его руки, то, как он ковырялся пальцем в носу, порылся, вычистил там все, вытащил наружу и принялся заново – искать, копаться, говорить, снова копаться, сказал «нет», проект слишком литературоцентричный, об образе дурака уже столько написано, никому уже нет до этого дела. «Как говорят нелюбимые?» – слабый заголовок, мы все же ведем речь об исследовании, а еще я не знаю немецкого, куда мне? Что я о себе возомнила? Университет – это не пристанище печальных созданий.

– Да, говорила.

– А он что?

– Он, как руководитель, хочет вести себя правильно, поэтому не продвигает своих студенток, говорит, может, мне подойдет Тор Вергата, но без стипендии, – отвечаю я; окно открыто, воздух напоминает мне об университетском дворике, там усталость буквально наваливается на тебя, мухи облепили стены, все неподвижно, спасения нет.

– Без денег никакой докторантуры, я уже говорила, что это они придумали? На что мы жить будем, если ты начнешь работать на них бесплатно?

Мать говорит тоном, подходящим для митингов, для стачек, в нем слышатся укор, отзвуки классовой борьбы; артишоки падают в раковину, она заливает их водой; соседи слушают латиноамериканскую музыку и, быть может, подпевают; мой отец смотрит «Дерзких и красивых» и ждет, когда на Пятом канале начнется «Торговый центр», телевизор наполняет легкие Массимо своим свежим воздухом, жизненно необходимым кислородом: тут блестящие светлые волосы, рукава-буфы, восставшие из мертвых, раскрытые измены, токсичные матери, опасные матери, молчание влюбленных…

– Мам, только не начинай, пожалуйста.

– А кто начнет, если не я? Тебе предлагают только места без стипендии, и это спустя столько лет, мы в лепешку расшибались, чтобы ты учиться могла, и теперь все твои оценки и знания никому не нужны… Тор Вергата, говоришь? Мне стоит самой поговорить с этим профессором.

– Мне уже не двенадцать, я сама со всеми поговорила.

– Поговорила, но не так, как надо, иначе он бы нас так не подвел, он разве не главный в этом университете? И советует тебе податься в другой университет? Если он сам не хочет брать под руководство своих студентов, то кто это сделает за него? Кто? Дух святой?

– Ох, ладно, – не сдерживаюсь я.

– Ничего не ладно, тогда тебе надо нужно пройти переподготовку и пойти работать в школе, спроси, узнай, что там и как.

– Я не сдавала нужные предметы.

– Что это значит?

– У меня нет в дипломе нужных предметов, например истории.

– И почему?

– Потому что мне это неинтересно, я не хочу их преподавать, ма.

– Ты издеваешься, что ли? С ума сбрендила?

Антония откладывает овощи и рецепты, бросает открытые пакеты с продуктами, близнецы еще в школе, но скоро вернутся, увидят, что обед еще не готов, и будут безропотно ждать, будут о чем-то шептаться, рассказывать друг другу тайны, о которых никто, кроме них, не должен узнать.

– Я бы самой себе не доверила детей, даже если бы все остальные учителя умерли во время войны, – заявляю я и перестаю качаться на стуле, стучу ногой по полу – раз, два, три, – ступня звонко шлепает, сбивает ритм наших препирательств.

– Ты не сдавала экзамены, которые нужны, чтобы стать учителем? И чем же ты занималась? Тогда сдавай сейчас.

– Придется выложить по двести евро за каждый.

– И зачем тебе тогда этот диплом? Зачем?

– Низачем.

– Низачем? Так не бывает, из одного возникает другое, все зачем-то нужно, поэтому придумай что-нибудь, сходи в деканат, сходи туда, куда надо, сиди там, пока все не решится.

– Я никуда не пойду, я их видеть не могу, – отвечаю я, и перед глазами встают объявления на доске, семинары, номера телефонов для тех, кто хочет снять комнату, карточки в библиотеке, вечно занятые компьютеры, аудитории-амфитеатры, выдвижные столешницы в аудиториях, которые заедают, мокрая туалетная бумага в туалете, потому что рулон до этого уронили в унитаз, рев трансформатора на заднем дворе, в голову снова приходит фраза съехавшего с катушек Самуэле, которую я почему-то никак не могу забыть: скоро конец света, сегодня ночью луна упала с неба. Короче говоря, ничего не поделаешь, пора сдаваться, признать поражение, нас обвели вокруг пальца.

– А ведь Марко, сын синьоры Феста, был прав, когда сказал, что мне следует за тебя переживать, я тогда посмеялась, хотя смеяться тут не над чем… Что ж ты творишь? С жизнью, с самой собой.

– Что еще за Марко? Впервые слышу, – прикидываюсь я, хотя прекрасно знаю, кто это.

Он даже приходил на вечеринку по случаю моего восемнадцатилетия – рубашка в полоску, испачкал подбородок кремом, когда ел торт; он выпил, поэтому так и ходил, ничего не замечая. Мне тошно и противно от вида этого бледного доходяги и от всех объедков, что достались мне от него: велосипед, футболки, брюки, которые пришлось подшить, настольные игры, в которых не хватает деталей, старый телевизор, купленный пять лет назад, – мы всю жизнь питаемся с его стола, и, оглянувшись вокруг, я вижу, что вся наша квартира – свалка вещей, которые надоели богачам своим избытком.

– Ты тысячу раз уже о нем слышала и столько же раз видела, я тебе давно говорю, тебе стоит к нему присмотреться, он хороший мальчик, на врача учится.

Мне хочется рассмеяться – на высоких тонах, с присвистом, – но не выходит, я вся напряжена, живот вздулся, можно подумать, что меня пора поздравлять с радостным событием, то есть беременностью.

– Он порядочный мальчик, не то что этот Кристиано, с которым ты водишься, он без башки совсем.

– Ты ничего не знаешь о Кристиано.

– Он тебе нравится из-за внешности? На меня посмотри, я вот выскочила замуж за первого попавшегося красавчика, и чем это закончилось? Он свалился с лесов на своей дерьмовой работе, и мне теперь до гроба тащить его на себе.

– Хватит, он ведь тебя слышит. Это мой отец, а не растение какое-то, – зашипела я.

А Массимо даже ухом не ведет, не поворачивает головы, не меняет позы, глаза вперились в экран, таз удобно устроился в кресле, ноги у него все короче, похожи на зубочистки, на красивом лице растет жиденькая бородка, он носит растянутые спортивные костюмы и поношенные носки, ни дать ни взять клумба, личинка человека.

– И пусть слышит, он все равно ничего не сделает. Мы все скоро окажемся в сточной канаве.

– Я что-нибудь придумаю.

– Нет уж, ты не придумаешь что-нибудь, а найдешь работу, ради которой получала образование, не пойдешь торговать цветами, прислуживать за стойкой в баре, носить