Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Элена пытается вырываться, брыкается, машет ногами и руками, ударяет меня, а я молча, бесчувственно принимаю ее удары, чувствую себя чем-то вроде бетонного шара, без выбоин, без щербинок и трещин, через которые можно просочиться; нет ничего, что заставило бы меня остановиться, и я продолжаю тащить ее тело: грудь четвертого размера, узкие бедра, ягодицы, которые отлично смотрятся в стрингах, нос немного картошкой, ступни, как у неудавшейся балерины; дотащив ее до воды, я еще пару раз бью ее ногой, хватаю за голову, окунаю в озеро и сажусь сверху, держу ее, чтобы не двигалась, как под наркозом.
Сложно не давать ей вдыхать – она продолжает сопротивляться, бьется, точно рыба, только попавшаяся на крючок, она поднимает голову и хватает воздух, снова погружается под воду, пинается, царапается, кричит, плачет, ее голос превращается в бульканье, я уже намочила кроссовки и джинсы почти до колена, но захожу все глубже, давлю со всей силы на ее тело, словно оно – гора грязного белья, которую нужно прополоскать, выполоскать мыло, вывести красное пятно от соуса с белой ткани.
Мы держим открытые коробки с пиццей на коленях, у нее хрустящая корочка, соус стекает по рукам и попадает мне на платье, Андреа говорит: «Поехали на танцы».
У меня с головой не в порядке, мало ли что может случиться, если я сойду с ума, окончательно ее потеряю, твержу я и наполняюсь энергией от одного вида этой моей сущности: полная ярости, я внушаю страх и уважение, вместе с ней я сражаюсь со смешками во время того телефонного звонка, против оправданий Андреа, что он просто зашел на кофе, против того, что у меня одним махом, когда я просто чистила яблоко, отняли ощущение счастья, которое я только недавно испытала, счастья, в которое я наконец поверила, которое я питала, заботилась о нем, поливала, как цветок, против того, что наша с Андреа история – что-то важное для меня, я сама всегда это говорила, теперь же она навсегда потеряла смысл, как и все, что случается в юности.
Эта жизнь, которую я сжимаю коленями, держу в руках, как гроздь винограда, как книгу или лампу, должна завершиться, потому что так устроен цикл эпох, жизни зверей, смены времен года, так уж случается – что-то заканчивается.
Элена все слабее сопротивляется моему натиску, желанию убить, пузырьков на поверхности все меньше, ее рывки и конвульсии становятся все слабее, еще пара секунд – время, чтобы сказать «пока», сказать «прощай», сказать «я тебя люблю», – перед тем, как ее не станет.
Но затем я слышу чьи-то голоса на пляже – разговор мужчины и женщины, женщина говорит, что все обойдется в пятьдесят евро, мужчина отвечает: пятьдесят как-то много, мне кажется, – они подходят ближе, бредут по песку, они нас вот-вот заметят, увидят, что стою на четвереньках в воде, а она уже под водой.
Мне приходится отпустить Элену, попрощаться со своим гневом; она выныривает из воды, вся посинела, у нее потерянный вид, широко раскрытые глаза – как у человека, который надел на голову пакет и задыхается, – она набирает в легкие влажный озерный воздух, дышит полной грудью, а я бегу к дороге и к своему велосипеду, не оборачиваясь, думаю, что пройдет пара минут, и она начнет верещать, погонится за мной на своей машине, собьет, пока я буду возвращаться домой, или же позовет на помощь, и под окнами Антонии возникнут полицейские машины.
Ее приятель, офицер с сицилийским акцентом, скажет:
– А я тебя предупреждал, за ней нужен глаз да глаз, по твоей дочке тюрьма плачет, она чуть не убила человека, хотя чего еще ждать от рыжей женщины, выросшей в такой семье?
Сегодня ночью луна упала
В роще не видно ни земли, ни травы, одни только сухие листья одного и того же цвета, тонкая хрустящая скатерть из маленьких листьев, карамелизованный сахар и миндаль. Кристиано говорит, что буковая роща в Ориоло Романо отличается от остальных, ведь деревья растут в низине; говорит, что эти деревья – настоящие долгожители, они остаются неизменными в течение многих миллионов лет, со времени после ледникового периода по сегодняшний день, хотя, может, и меньше, но даже если так, я все равно смотрю на тесно стоящие высокие стволы как на своих предков, нагих, у них есть руки и пальцы, которыми они едва прикасаются друг к другу, разжигают костры в пещерах, когда их никто не видит.
Вот он, праздник в честь окончания университета, других не будет, потому что я запретила их устраивать.
Кристиано идет впереди, он одет во все цвета камуфляжа, темная шерстяная шапочка сдвинута на затылок, на подбородке проклевывается щетина, она похожа на оранжевую манишку. У него широкие плечи, он выше меня, при ходьбе он постоянно подтягивает штаны, точно они сейчас свалятся, хотя это не так – он закрепил их ремнем. Я не вижу его маленькие, близко посаженные глаза, его зрачки, что все время кажутся мне то слишком расширенными, то слишком узкими, не могу понять, это они так реагируют на свет и темноту или же они ненастоящие, нарисованные черным маркером.
– Лучше бы ты надела что-нибудь яркое, – говорит он, не останавливаясь.
– У меня рыжие волосы, этого достаточно, чтобы никто не принял меня за кролика, – отвечаю, следуя за ним по пятам.
– Как по мне, тебе никакого толку не будет от этого диплома, правда никакого, – заявляет Кристиано, его ружье, висящее на боку и доходящее до колена, шагает вместе с ним.
– Подам документы в докторантуру, я уже начала писать проект, меня возьмут, и я продолжу учиться, – уверенно отвечаю я и крепче сжимаю рукоять, оглядываюсь, проверяю, не бегает ли кто по земле, ищу темные пятна, вслушиваюсь в звуки, которые издают дикие звери.
Очевидно, так все и будет, я умею только учиться, повторять и запоминать, они могут только разрешить мне делать это и дальше, вот мое место в обществе – стать исследовательницей, ассистентом профессора на кафедре, держаться, потому что платить будут мало, попытаться пройти конкурс и стать штатным профессором, преподавать в университете, писать книги, сделать свое имя активной ссылкой в списке преподавателей, чтобы по ней открылась моя страница.
– Из этой штуки можно даже волка уложить, – сказал мне Кристиано о своем ружье родом с Сицилии, оно называется «лупара»; ему было важно
