Вода в озере никогда не бывает сладкой - Джулия Каминито

трясу головой, у меня крепкие бедра, тонкие икры, я бледная, моя рыжая грива на фоне неба кажется кровавым пятном, у меня по венам как будто разливается это неожиданное ощущение собственной красоты, ощущение счастья: я получила то, чего желала, мне не пришлось изворачиваться, не пришлось никого бить, толкаться и распихивать локтями, теперь я обрела то, чем можно гордиться, уверенность, что я могу нравиться всякому, кто на меня взглянет.

Снова смеюсь – счастливая, опьяневшая, – запрыгиваю на руки к Андреа и целую его, кругом вода, он напоминает змею, а я – осьминога, музыку еле слышно, но она звенит в воздухе, и кто-то, проезжая на мопеде по шоссе, нажимает на клаксон, как будто хочет сказать нам, что мы все делаем правильно, мы смелые, свободные, взрослые.

Сейчас я и правда чувствую, как будто выросла, взошла, как тесто, накрытое полотенцем, я поднялась, напиталась воздухом, хвалюсь и надуваюсь от гордости за свои успехи: экзамены сданы, Андреа меня любит – конечно, любит, – Ирис поплатилась за свои слова о том, что я «смелая», за десять пунктов, которые дают мне право ее ненавидеть, Элена – как шальная пуля, как прыжок в будущее, стало ясно, что я теперь могу делать что хочу и быть кем хочу.

Я издаю низкий гортанный звук, похожий на крик озерной птицы, подражаю какому-то животному из Красной книги, извиваюсь, как уж, представляю, что у меня вместо ног перепончатые лапы, как у чаек, задержав дыхание, делаю кувырок под водой, мне пришлось тяжко, пришлось многое разрушить, но теперь я здесь – мне тоже доступно безграничное счастье.

Я сглатываю озерную воду, и у меня вырывается смешок: она пресная, нет, сладкая, приторная, у этой воды, у этого болота вкус как у черешни, как у мандаринового варенья, как у зефира, я кричу во весь голос: озерная вода всегда была сладкой!

И повторяю:

– Озерная вода сладкая!..

Я кричу во весь голос.

* * *

– Кристиано, окажи услугу. Подъезжай к моему дому, захвати с собой два закрытых шлема, две канистры бензина и прикрой чем-нибудь номер мопеда.

Я вешаю трубку, моя рука дрожит, ходит ходуном, если бы я сейчас держала в ней чашку кофе, то непременно разлила бы его на пол. Я стою в одних трусах, часто дышу, рассматриваю свои ступни, они тоже дрожат, будто вибрируют, я хватаю черный кружевной бюстгальтер, застегиваю его, сначала спереди, потом переворачиваю крючками назад, поправляю чашечки, уместив в них грудь, надеваю лямки на плечи, натягиваю черные джинсы, до того лежавшие на стуле, надеваю кроссовки, ищу толстовку, но вокруг все двоится, троится.

Прошло уже пять часов, а я так и не обрела покоя, не могу ни присесть, ни опереться о стену, я помочилась уже десять раз и потеряла больше жидкости, чем было нужно, я как будто таю.

Телефон зазвонил, когда я еще в пижаме жевала яблоко, я старательно почистила его, держала нож так, чтобы не пораниться, снимала кожуру, не отрывая взгляда от плода.

В трубке кто-то смеялся, но я не смогла распознать, кому принадлежал этот смех и этот голос; звонивший сказал, что Андреа кое-что натворил, может, я хочу узнать, что именно?

Я ответила, что не хочу, бросила трубку, номер был незнакомый, пару минут спустя пришло сообщение от самого Андреа: «Пожалуйста, прости меня, ничего не было, клянусь, я просто зашел выпить кофе».

Я снова и снова смотрела на экран «Моторолы» – старой, верной, неубиваемой – и надеялась, что она взорвется, со всеми сообщениями и контактами, отпечатками дней и месяцев.

Незнакомец позвонил снова, на этот раз со скрытого номера, на этот раз я решила выслушать его.

– Твой парень замутил с твоей подругой, мы около ее дома, он там с ней, мы уже трижды звонили в домофон, а он все не выходит.

Я помотала головой из стороны в сторону, как будто пытаясь стряхнуть с себя невыносимую правду, потом снова услышала смех в трубке – смеялись надо мной, – а потом звонок прервался.

Я позвонила Андреа, он не ответил, позвонила снова, он опять не ответил, позвонила три-четыре-пять раз, он так и не ответил; тогда, пробежавшись по сохраненным номерам, я набрала Ирис.

– Андреа с тобой? – спросила я, даже не здороваясь.

– Со мной? Нет, я у бабушки в Монтерози, а что? Что-то случилось?

– Говорят, Андреа дома у кого-то из моих подруг.

– Не у меня.

На заднем плане слышались звуки, доносящиеся с кухни, включенный телевизор, шел выпуск новостей на местном канале, звон тарелок в мойке, я повесила трубку.

Я почувствовала, как будто меня начали душить, всадили в горло гарпун, я почти потеряла сознание, лишилась чувств, начала бродить взад-вперед по комнате, туда-сюда, вверх-вниз, открыла окно, на улице ездили автомобили, хозяева выводили собак на поводке на вечернюю прогулку, виднелось дерево – то самое, от которого мы с Медведем отпилили ветку на Рождество.

Я снова попыталась позвонить Андреа, он ответил, говорил нервно, что-то неясно бормотал, каялся, пересказывал какие-то события, запоздалые сведения, заявил, что все вышло случайно, да, они общались, но как друзья, и в тот вечер какие-то ребята непонятно как и зачем проследили за ним, а он просто зашел поболтать.

Я сказала:

– Не понимаю, о чем ты.

Он повторил, что сегодня у Элены дома никого не было, они просто хотели поговорить, а потом что-то пошло не так, но он хотел во всем мне признаться, знал, что это неправильно, и теперь он просто в отчаянии, именно так и сказал: «В отчаянии», – и только тогда я очнулась, широко раскрыла глаза, увидела комнату, увидела саму себя и отключила телефон.

Теперь я открываю дверцу шкафа и залезаю рукой туда, где в беспорядке перемешаны мои вещи: непарные носки, рваная одежда, линейки, угольники, засаленные тетради, ракетка, оставшаяся со средней школы, плакат, подаренный на восемнадцатилетие, – и наконец нахожу то, что нужно, хватаю и вытаскиваю наружу.

Я несколько раз встряхиваю футболку с буквой S – один, два, три, – надеваю ее через голову, просовываю руки в рукава, поверх надеваю черную толстовку, которую тоже нашла, застегиваю молнию до подбородка, набрасываю капюшон, прячу волосы.

Говорю матери, что хочу прогуляться, она отвечает, что я и так слишком много гуляю и сегодня никуда не пойду, но я уже на лестнице, выхожу на улицу.

Она больше не знает, как заставить меня что-то делать, лишив той или иной вещи, она больше ничего не может у меня отобрать, не может связать мне руки за спиной, если я делаю ими что-то не то, не может оставить без ужина, если я не слушаюсь,