Синдром Петрушки - Дина Рубина

В зале возле книжного шкафа стоял шахматный столик того же, что и шкаф, красного дерева, со столешницей, инкрустированной слоновой костью, в виде шахматной доски.

Не знаю, кто играл в шахматы в этом семействе… Готовым к атаке войском выстроились на линии белые и черные. Белые – слоновая кость, а черные, вернее, вишневые, – деревянные, резные. Но самым пленительным были не шахматы, а высокая настольная лампа, произраставшая из столика. Вокруг ее ноги, как змей вокруг райского дерева, обвилась миниатюрная лесенка! И надо было видеть, какими ликующими бликами вспыхивали бронзовые шишечки на резных балясинах перил, когда лампу включали.

На этой лесенке были разыграны мои лучшие пьесы.

Знаешь, кто больше всех любил их? Ева, Лизина нянька, недотепа и прошмандовка, – добрейшая девка, не только терпевшая меня в доме целыми днями, но и кормившая меня и всячески опекавшая. Мы с ней были большие друзья. Говорила она на забавной и густой смеси польского, украинского и русского: гордилась своим стойким успехом у русских солдат, считала, что знает их язык досконально, поэтому и мат употребляла свободно, в равноправном ряду прочих бытовых слов. Еще у нее были два любимых словечка: «Гратулюю!» – в смысле «Поздравляю!» – и загадочное, в знак восторга: «Эвентуально!» Когда уставала от шума и буйной возни, от нашей беготни по комнатам, она кричала: «Хватит! Грайте чинно, а ну! Пётрэк, давай театр!» Притаскивала из прихожей скамеечку с пухлым стеганым сиденьем из вишневой кожи и усаживалась перед шахматным столиком, обеими руками стискивая на высоких коленях взопревшую дикую Лизу. Как она смотрела! Каким гениальным зрителем была наша Ева! Волнуясь преданным лицом, следила, как по витой лесенке взбирается белая королева, оперным голосом завывая: «О, горе мне, горе! Что делать! Я влюблена в черного короля, и мой муж заточил меня в башне!»

На грустных пьесах она плакала. Клянусь тебе: настоящими слезами. Эвентуально!..

…Так вот, мы с Лизиным отцом однажды столкнулись в браме. Он раза три уже предупреждал меня, чтобы я не крутился возле Лизы. И я его понимаю: мне бы тоже не понравилась необъяснимая привязанность мальчика-подростка к моей пятилетней дочери… Поэтому я всегда стерег из-за угла момент, когда, элегантный, выбритый до латунного блеска (ежедневно брился у своего парикмахера), он удалялся по улице, оставляя за собой – как женщина – шлейф парфюмерных запахов.

Но в тот раз я не рассчитал. И мы столкнулись.

Перед тем как огреть меня, он перехватил зонт поудобнее, чтобы колотить именно тяжелой деревянной ручкой. Обстоятельность нападения, расчетливость ударов, в сопровождении всех этих пся крев подонок мразь лайдак держись от нее подальше… – вот что меня поразило. Он знал, что может действовать безнаказанно: кто бы за меня заступился? Бася? Теперь я понимаю, что составляло основу характера этого человека: осознание полной своей безнаказанности – одна из типичных черт подземных…

Но я отвлекся. Так он и гонял меня – до определенного времени. И дело не в том, что, когда я вырос и окреп, он стал остерегаться распускать руки. Нет, тут другое, другое… Дело не во мне, а в Лизе. В Лизе, которая в один чудесный момент вдруг выросла.

Она выросла именно «вдруг», за какой-то короткий отрезок времени, будто проглотила волшебную таблетку, что добавила ей не только росту, плоти, ума… а полностью ее преобразила. Приехав после незначительного отсутствия, я увидел ее, обомлел и… испугался. Я всей кожей ощутил ее новую абсолютную беззащитность. Это была незащищенность сироты, за которой некому присмотреть. Такая бесшабашная безмозглая доверчивость ко всем и во всем, которая только и бывает у девочек, воспитанных не мамой, а черт знает кем. У этой девочки не было мамы, Борька. Ее мамой был я, но, как выяснилось, моего беспокойства и грозной охраны было явно недостаточно.

Помню тот тревожный приезд. Ее отец, к тому времени постаревший, но все еще – как это говорилось у нас – интересный, так и сыпал «забавными» историями из своей уголовной практики. Самые страшные преступления в его устах выглядели смешными выходками придурков.

– …И вот так они квасили – бабушка и внучка, – пока не кончилась выпивка. Тогда девица потребовала у бабули продолжения банкета. Мол, гони, любимая бабушка, денежки, я сбегаю на угол за бутылкой…

Он рассказывал эти истории за обедом. В то время я был уже допущен (вероятно, за выслугой лет) не только в дом, но и за обеденный стол. Со мной здоровались за руку, мне говорили «вы», мне адресовали особенно пикантные анекдоты.

– Старуха уперлась: видимо, денежки были спрятаны в укромном местечке, и она не хотела, чтобы дылда узнала, где те лежат… Тогда внученька рассвирепела и стукнула бабку по кумполу. Старуха брыкнулась на пол, и вот то-о-о-гда-а-а… тогда и начинается самое интересное. Ведь что интересно: как один человек может забить насмерть другого таким невинным оружием, как каблучки-шпильки…

Все эти дивные истории рассказывались при Лизе; она в них выросла, как вырастают беспризорники в каких-нибудь ящиках с пищевыми отбросами, грязными тряпками и использованными презервативами. Однажды я невежливо оборвал некую захватывающую тошнотворную балладу об изнасиловании вокзальной шлюхи тремя солдатами в самоволке.

– Тадеуш Игнацевич! – взмолился я. – Вы уверены, что Лизе надо все это слышать?

Он захохотал, подмигивая дочери, кивая головой в мою сторону: мол, эх, простота, ну какие у нас жеманности…

– Лиза привычная, – проговорил он, отсмеяв шись.

Я мрачно огрызнулся:

– Очень жаль!

Лизе было тогда лет пятнадцать.

И примерно с того же времени в наших отношениях с Вильковским возник дополнительный странный, едва ощутимый мною привкус. У него в разговоре появился некий заговорщицкий тон, будто между нами тремя происходило… вернее, не происходило еще, но готовилось, подразумевалось, что может произойти… Боюсь, не смогу обозначить словами эти мимолетные взгляды, брошенные на меня и на Лизу по отдельности и вдруг поволокой маслянистых глаз нас объединявшие: так шаловливая рука проводит по зеркалу мыльным помазком, заключая в шутливое сердечко двоих, отразившихся в нем.

Его руки – вот что всегда притягивало мой взгляд. Много лет спустя я даже захотел воссоздать эти руки у одной из своих подземных кукол, но не решился: Лиза бы их узнала. Это были женские руки – такой, знаешь, крупной, холеной развратной бабы: длинные полные пальцы сужались и сходились к подушечкам, которых почти и не было. У меня перед глазами его острые пальцы, сладострастно трепещущие над блюдом с пирожными: стрекозье подергивание на предмет – какое же выбрать. Казалось, сейчас они вонзятся в пирожное, как вилы в бок, как острог – в проплывающую в ручье форель…

Это счастье, Борька, что ничего, ничего в Лизе от него нет. Она – вылитая мать, что пугает меня, и очаровывает, и парализует; может быть, поэтому никогда и никто не заставит меня снять квартиру выше первого этажа…

Но я все время заговариваюсь: это метель меня кружит, белая сволочь; пурга, что грозно и бесстрастно мечется за окном…

Так о чем я? Да; он стал задерживать взгляд на нас обоих. Как будто мы вызывали в его голове какую-то забавную плодотворную мысль, какую-то увлекательную комбинацию, нечто полезненькое на будущее. И я не мог – при всей своей дьявольской чуткости и мнительности, – никак не мог определить, что там булькало. Раза три ловил его тягучие бархатные взгляды, когда – уже одетая, на каблучках, расчесав эти свои пламенные кудри, – Лиза выскакивала в прихожую и повисала у меня на шее. Однажды я встретил такой его взгляд, направленный ей в спину, и инстинктивно отшвырнул его.

В то же время я тяготился своей тяжелой неприязнью, корил себя, убеждал – все же это был Лизин отец… Что ж, говорил я себе, вероятно, все отцы так смотрят на вырастающих дочерей – взыскательно любуясь. Если б у меня была дочь, я бы тоже ее любил. Я бы свою дочь обожал, если б она у меня была! Ты просто дурак, говорил я себе, ревнивец, неутоленный волк, неврастеник: в чем ты смеешь подозревать отца! отца!!! Ужасно меня это мучило: я сам и мои – как считал я – «грязные мыслишки».

И однажды мы с ней вернулись в страшный дождь – мокрые, окоченелые. Лило как из ведра, да еще зонт у нас сломался…

Лиза поставила чайник на плиту и, обмотав головы полотенцами, мы сели чаевничать, как два падишаха – в махровых чалмах. Мне еще предстояло добираться к Басе, и Лиза уговаривала меня не экономить, а вызвать такси, чтобы не простудиться по дороге.

Тадеуш Игнацевич, сидя за пасьянсом в своем вельможном халате, вдруг проговорил, не отрывая глаз от карт, легко и просто:

– Да оставайтесь у нас ночевать, Петя. Что за проблемы.

Я никогда не оставался там ночевать. И дело не в том, что третьей кровати или сколько-нибудь пригодного канапе, топчана, раскладушки там не было. Дело в том, что Лиза выросла. Понимаешь ли ты: она выросла; и когда я думал, насколько она выросла, у меня начиналось сердцебиение…