Скованные одной цепью - Харлан Кобен

Верзила Синди предпочла потратить свое выходное пособие на небольшой отпуск и написание мемуаров. Мир с нетерпением ожидает их появления.

Уин все еще пребывал в бегах. За последние шесть недель он только раз вышел на связь с Майроном — прислал по электронной почте сообщение: «Ты в моем сердце, но ниже Ми и Ю. Уин».

Тереза, невеста Майрона, все еще не могла уехать из Анголы, а он, в свою очередь, когда многое в его жизни столь внезапно переменилось, не мог отправиться туда. Пока не мог. Хотя, возможно, скоро получится.

Невдалеке от места захоронения Майрон остановился и повернулся к Микки:

— Ты как?

— Все в порядке. — Микки ускорил шаг и немного оторвался от дяди. Минуту спустя все остановились.

Могила Брэда пока не была отмечена никаким надгробием. Только табличка с именем.

Долгое время все четверо молчали и просто смотрели перед собой. По проходившему невдалеке шоссе неслись машины, и никому не было дела до того, что всего в нескольких ярдах оттуда застыла в скорбном молчании обездоленная семья. Отец вдруг начал читать по памяти кадиш — заупокойную еврейскую молитву. Болитары не были религиозными людьми, совсем нет, но ведь есть вещи, которые делаешь, следуя традиции, ритуалу, они словно бы сами собой получаются.

«Да будет велико и свято имя Его в мире, который создал Он своей волей…»[30]

Майрон незаметно посмотрел на Микки. Пытаясь сохранить хоть видимость семьи, мальчик долго жил во лжи. Сейчас, стоя у могилы отца, он оставался спокоен. Голова поднята. Сухие глаза. Может, только так и можно выдержать обрушивающиеся на тебя удары. Выписавшись из клиники, Китти избегала встреч с сыном и думала только о том, как бы раздобыть дозу. Как-то ее нашли в бессознательном состоянии в дешевом мотеле и отвезли назад в реабилитационный центр. Там она снова прошла курс лечения, но, по правде говоря, смерть Брэда надломила ее, и у Майрона не было никакой уверенности в том, что она сумеет избавиться от наркотической зависимости.

Когда он предложил Микки стать его опекуном, тот решительно воспротивился. Этого следовало ожидать. Он никого не допустит на место матери, и если Майрон будет настаивать, подаст в суд, чтобы ему дали возможность жить самостоятельно, а то просто сбежит. Но по дороге в Лос-Анджелес вместе с родителями Майрона они пришли к чему-то вроде соглашения. Микки идет на то, чтобы жить в Ливингстоне под одной крышей с Майроном, который будет его неофициальным опекуном. Он ходит в местную школу, которую некогда окончили его отец и дядя и где в ближайший понедельник у него должен начаться учебный год. В свою очередь, Майрон не вмешивается в его дела и не возражает против того, чтобы Китти, несмотря ни на что, оставалась его единственным опекуном.

Это было непрочное и трудное примирение.

Сцепив руки за спиной и опустив голову, отец Майрона закончил долгую молитву словами: «Устанавливающий мир в Своих высотах, Он пошлет мир нам и всему Израилю». «Амен», — эхом отозвались Майрон с матерью. Микки не произнес ни слова. Какое-то время все стояли неподвижно. Майрон не отводил глаз от исхоженной земли и все пытался представить себе, как это здесь, в глубине, лежит его младший брат. И у него это не получалось.

Зато мелькнула в памяти картинка последнего, шестнадцатилетней давности, свидания с Брэдом, когда Майрон, старший брат, всегда старавшийся защитить младшего, разбил ему нос.

Китти права. Брэду не терпелось оставить школу и уехать в неведомые края. Когда отец узнал об этом, он отправил Майрона поговорить с младшим братом. «Ступай к нему, — сказал он, — и извинись за то, что ты говорил о ней». Майрон заспорил, настаивая, что Китти лжет насчет противозачаточных таблеток и вообще у нее дурная репутация, — словом, весь тот вздор, который, как теперь стало понятно Майрону, не имел ничего общего с действительностью. А отцу это было ясно уже тогда. «Ты что, хочешь навсегда оттолкнуть его? — спросил он. — Иди извинись и приведи их обоих домой».

Но стоило Майрону появиться, как Китти, которая только и мечтала поскорее убраться отсюда, придумала историю о том, как он подсовывает ей наркотики. Брэд пришел в ярость. Слушая его бессвязные восклицания, Майрон понял, что всегда был прав насчет Китти. Начать с того, что идиотизмом со стороны Брэда было вообще с ней связываться. Майрон принялся упрекать Китти во лжи и коварстве, а под конец выкрикнул слова, которые при других обстоятельствах никогда бы брату не сказал: «Неужели ты веришь не своему родному брату, а этой лживой потаскушке?»

Брэд выбросил вперед кулак. Майрон поднырнул под удар и, сам закипая от ярости, ответил мощным свингом. Даже сейчас, на месте последнего упокоения брата, у него стоял в ушах влажный, хлюпающий звук, с которым сломалась переносица Брэда.

А перед глазами до сих пор стояла картина — картина его последнего свидания с братом. Тот лежит на полу, с ужасом глядя на Майрона, а Китти пытается остановить льющуюся у него из носа кровь.

Вернувшись домой, Майрон не решился рассказать отцу о случившемся. Даже просто повторить чудовищную ложь Китти означало бы, что в нее хоть на минуту можно было поверить. Так что Майрон почел за благо увильнуть: «Я извинился, но Брэд и слушать меня не захотел. Поговорил бы ты с ним сам, папа. Тебя он послушает».

Но отец покачал головой: «Если Брэд так ко всему этому относится, стало быть, так тому и быть. Может, нам просто надо дать ему самому найти свой путь в жизни».

На том и порешили. А теперь они впервые, все вместе, пришли на могилу, затерявшуюся в трех тысячах миль от дома.

Постояв еще минуту в молчании, Эл Болитар покачал головой:

— Так не должно быть. — Он поднял голову и посмотрел на небо. — Отец не должен читать кадиш на могиле сына.

С этими словами он повернулся и пошел назад.

Отправив родителей из Лос-Анджелеса в Майами, Майрон и Микки сели на самолет до Ньюарка. Во время полета они не обменялись ни единым словом, а приземлившись, сели в машину Майрона, ожидавшую на долгосрочной стоянке при аэропорте, и поехали по Гарден-Стейт-паркуэй. Первые двадцать минут оба продолжали хранить молчание, и лишь заметив, что они проехали мимо поворота на Ливингстон, Микки заговорил:

— Куда это мы?

— Увидишь.

Через десять минут они подъехали к стоянке торгового центра. Майрон припарковал машину и с улыбкой посмотрел на Микки. Тот вгляделся в лобовое и стекло и повернулся к Майрону:

— Вы хотите угостить меня мороженым?

— Пошли, — предложил Майрон.

— Что за шутки?

Буквально на пороге кафе-мороженого Сноу их с широкой улыбкой встретила Кимберли:

— Смотрите-ка, это снова вы! Что предложить?

— Принеси моему племяннику вашего фирменного, а мне тем временем надо поговорить с твоим отцом.

— Конечно, конечно. Он у себя.

Когда Майрон вошел в кабинет, Карл Сноу изучал накладные. Он посмотрел на него поверх очков.

— Вы ведь обещали не возвращаться.

— Прощу прощения.

— И что же привело вас сюда?

— Вы сказали мне неправду. Вы уверяли, будто исходили из чисто практических соображений. Мол, дочери больше нет, говорили вы, и назад ее ничто не вернет. И Гэбриела Уайра в тюрьму за это преступление не засадишь. Вот и взяли выкуп — ради Кимберли. Вы так красиво и разумно все объяснили — но только я ни единому слову не поверил. Достаточно было посмотреть на вас с Кимберли. А потом я подумал о последовательности.

— Последовательности чего?

— Лекс Райдер звонит Сьюзи и говорит, что Гэбриел Уайр мертв. Сьюзи в шоке. Она не верит услышанному и едет к Китти, чтобы та подтвердила слова Лекса. Это мне понятно. — Майрон склонил голову набок. — Но почему, повидавшись с ней — единственной свидетельницей гибели Уайра, — она сразу бросается к вам?

Карл Сноу промолчал. Да ему и не было необходимости ничего говорить. Майрону и так все стало ясно. Лекс почему-то решил, что Уайра убили Эйк и Крисп, но им-то зачем нужна была его смерть? Они ведь имели с «Лошадиной силы» приличный навар.

— Гэбриел Уайр был богат, у него имелись обширные связи, так что смерть Алисты скорее всего сошла бы ему с рук. Вы это понимали. Вы понимали, что до суда дело не дойдет. И решили взять дело в свои руки. Есть в этом некая ирония судьбы.

— Да? И в чем же она заключается?

— В том, что весь мир считает, что вам просто заплатили за гибель дочери.

— Ну и что? Вы считаете, что меня это хоть сколько-нибудь интересует? То, что думают по этому поводу люди?

— Да нет, наверное.

— Я ведь уже говорил вам. Бывает, когда любить ребенка хочется наедине с собой. И бывает, когда оплакивать его тоже хочется наедине с собой.

И бывает, когда дело справедливости берешь в свои руки.

— Теперь вы все всем расскажете? — осведомился Карл Сноу.

— Нет.