Ночной поезд на Лиссабон - Паскаль Мерсье

Не только тебе писал я бесчисленные письма, которые потом рвал. Я писал и министру, снова и снова. И одно из них я все-таки послал по внутренней почте. Потом поймал курьера, который должен был передать письмо министру, на улице. Он страшно рассердился, что пришлось перетряхивать весь мешок, и смотрел на меня с презрительным любопытством, как люди смотрят подчас на помешанного. Это письмо я выбросил туда же, куда полетели предыдущие — в Тежу. Чтобы река смыла предательские чернила. Понимаешь теперь?

Мария Жуан Флориш, твоя верная подруга школьных лет, меня поняла. Однажды, когда я уже не мог дольше выносить того, как ты на меня смотришь, я встретился с ней.

«Он хотел уважать вас, — сказала она и накрыла ладонью мою руку. — Уважать и любить, как любят образец для подражания. «Я не хочу видеть в нем больного, которому все прощается, — говорит он. — Тогда получилось бы так, что у меня больше нет отца». В душе он предназначает каждому вполне определенную роль и становится беспощаден, если ей не соответствуют. Своего рода эгоизм».

Она посмотрела на меня и одарила улыбкой, прилетевшей из далекой степи жизни, проживаемой с открытыми глазами.

«А почему бы вам не попробовать рассердиться на него?»

Грегориус взял последний лист. Несколько строк, написанных другими чернилами, под которыми судья вывел дату: восьмое июня тысяча девятьсот пятьдесят четвертого года — за день до смерти.

Неравный бой подходит к концу. Что, мой сын, я могу сказать тебе на прощанье?

Ты из-за меня стал врачом. Как все сложилось бы, не нависай над тобой тень моих страданий, под которой ты вырос? Я у тебя в долгу. Ты не виноват в том, что боли не ушли и в конце концов сломили мое сопротивление.

Ключ я оставил в своем кабинете. Они все спишут на болезнь. Что причиной может быть сознание собственной несостоятельности — им и в голову не придет.

Удовлетворит ли тебя моя смерть?

Грегориуса забил озноб, и он прибавил отопления. «Амадеу чуть было не заметил, но у меня возникло какое-то предчувствие, и я успела спрятать его», — услышал он голос Адрианы. Отопление не помогало. Он включил телевизор и долго сидел, пялясь на какую-то мыльную оперу, в которой не понимал ни слова, как если бы герои разговаривали на китайском. В ванной он нашел снотворное. Когда таблетка подействовала, было уже светло.

34

В справочнике оказалось две Марии Жуан Флориш, которые жили в Кампу-ди-Орике. На следующий день после курсов Грегориус поехал туда. За первой дверью, в которую он позвонил, проживала довольно молодая женщина с двумя детьми, которые держались за подол ее юбки. По следующему адресу ему сообщили, что сеньора Флориш уехала на два дня.

Он забрал в отеле персидскую грамматику и поехал к лицею. Над заброшенным зданием шумели крыльями перелетные птицы. Он надеялся, что вернется жаркий африканский ветер, но в мягком мартовском воздухе по-прежнему чувствовалось легкое дыхание зимней стужи.

В грамматике лежала записка от Натали Рубин: «Я дошла досюда!»

«А буквы не такие уж простые, — затараторила она, когда Грегориус позвонил ей, чтобы сообщить, что книгу он получил. — Я целыми днями только над ними и сижу, родители с ума сходят от моего прилежания. А когда вы собираетесь в Иран? Вроде бы сейчас это не совсем безопасно, нет?»

Год назад Грегориусу попалась в одной газете статейка о человеке, который в девяносто лет начал изучать китайский. Щелкопер вовсю поиздевался над бедолагой. «У вас нет ни малейшего понятия…» начиналось письмо в редакцию, к которому Грегориус набросал черновик. «И охота вам отравлять себе жизнь подобной чепухой», — пожал плечами Доксиадес, когда увидел, как он разнервничался. Письмо он не отослал. Его остановила небрежная манера грека.

Когда пару дней назад в Берне он испробовал, что еще помнит из персидского шрифта, оказалось, очень мало. А теперь, когда перед глазами лежала книга, все пошло гораздо быстрее. «

Я по-прежнему там, в той далекой временной точке, я никогда оттуда не уходил, нет, я врастаю в это прошлое или произрастаю из него,

— писал Праду. —

Оно для меня настоящее, это прошлое, не просто короткие эпизоды, вспыхивающие в памяти. Тысячи изменений, которые ускоряют время, — они в сравнении с этим вневременным настоящим наших чувствований мимолетны и нереальны, как сон».

Солнечный луч в кабинете сеньора Кортиша передвигался. Грегориусу почему-то вспомнилось застывшее лицо мертвого отца. Во времена своей юности, когда отец еще был жив, он хотел бы броситься к нему со своими страхами от видений персидской песчаной бури. Но он был не тем отцом, к которому можно было с этим прийти.

Долгий путь до Белена Грегориус прошел пешком и сделал так, чтобы он пролег мимо особняка, в котором жил судья, со своей немотой, болями и страхами перед безжалостным приговором сына. Кедры вонзались вершинами в вечернее небо. Грегориус подумал о шраме под бархатной лентой на шее Адрианы. В освещенных окнах мелькал силуэт Мелоди, переходившей из комнаты в комнату. Она-то уж знала, были ли когда эти кедры красными. И какое отношение они имели к обвинению Амадеу за тяжкое телесное повреждение.

Шел третий день в доме Силвейры. Vivo aqui. Грегориус бродил по дому, по темному саду, по прилежащим улицам. Он прогулялся по всему кварталу, где люди готовили еду, ели, сидели у телевизоров. Возвращаясь назад, он остановил взгляд на светло-желтом фасаде и порталом с колоннами. Фешенебельный дом в престижном квартале. «Здесь я сейчас живу». В салоне он грузно опустился в кресло. Что это значит? Бубенбергплац осталась для него неприкосновенной. Сможет ли он по истечении времени коснуться площадей Лиссабона? Что это будет за прикосновение? И как отпечатаются его шаги на их мостовых?

«Жить мгновением — как верно и как прекрасно это звучит!

— написал Праду в одном из своих коротких эссе. —

Но чем больше я этого хочу, тем меньше понимаю, что это значит».

Грегориус за всю свою жизнь не скучал ни разу. Для него не было ничего более непонятного, чем не знать, как провести время. И теперь о скуке не было речи. Однако в этом большом притихшем доме он ощущал нечто иное: время остановилось, то есть нет, не остановилось, но оно не увлекало его с собой, не несло какое-то будущее, просто безучастно и равнодушно текло мимо.

Он поднялся в комнату мальчика и прошелся по корешкам романов Сименона. «Человек, который провожал поезда». Название напомнило ему кадры из одноименного фильма, вывешенные в витрине кинотеатра «Бубенберг». Черно-белые фотографии с Жанной Моро. Он видел их «вчера», в понедельник — но случилось это три недели назад, когда он сбежал с урока. Сняли тот фильм в шестидесятые, то бишь сорок лет назад. А это как давно было?

Грегориус медлил открывать томик Праду. С тех пор как он прочел письма, что-то изменилось. Письмо отца, а еще больше письмо сына. Но в конце концов он все-таки начал листать. Не так уж много осталось непрочитанных страниц. А что будет, когда он подойдет к концу? Последнее предложение всегда наводило на него страх, и, дойдя до середины, он неизменно испытывал холодок по спине от того, что конец близок. Но на этот раз с последним предложением все обстояло гораздо сложнее, чем прежде. Будто тогда порвется последняя ниточка, соединяющая его с испанской книжной лавкой на Хиршенграбен. Нет, он не будет спешить переворачивать последнюю страницу, постарается, как может, замедлить движение глаз, ибо не все в его власти. Последний взгляд в словарь, дотошнее, чем необходимо. Последнее слово. Последняя точка. А потом он окажется в Лиссабоне. Лиссабон, Португалия.

TEMPO ENIGMÁTICO — ЗАГАДОЧНОЕ ВРЕМЯ

Мне потребовался год, чтобы понять, сколько длится месяц. Это было в октябре прошлого года, в последний день месяца. Произошло то, что случается ежегодно и тем не менее каждый год обрушивается неожиданно, как будто никогда прежде такого не было: наступила зима. Ее оповестил новый, белесый рассвет. Ни ослепительного сияния, ни режущего глаз блеска, ни горячего дыхания пустыни, от которого хочется укрыться в тень. Мягкий, умиротворяющий свет, несущий в себе весть о сокращении дня. Не то чтобы я встретил его как недруга, от которого надо защищаться с беспомощной комичностью, нет, он щадит силы, которые нам требуются, чтобы преодолевать резкие контрасты лета, и являет смягченные очертания, дающие отдых душе.

Нет, не млечная пелена нового света заставила меня содрогнуться. А тот факт, что бледный рассеянный свет предвещал необратимый конец очередного времени года и еще одного периода моей жизни. Что я делал с конца марта, с того дня, когда чашка на столике кафе снова стала горячей от солнца, так что пришлось отдернуть руку? Время, утекшее с той поры, много это или мало? Семь месяцев — как долго это?