Судьбы и фурии - Лорен Грофф

Мужемальчик взял свою чашку чая и зачем-то потрогал поднос, который Матильда когда-то купила в какой-то лавке старинного хлама в Лондоне. Обвел пальцем геральдику и прочитал вслух:

– Non sanz droict[51].

Он подскочил в кресле, пролив на себя чай.

– Боже, это же фамильный герб семьи…

– Успокойся, – сказала она. – Поднос был сделан в викторианскую эпоху, обычная подделка. Он отреагировал на эту штуку точно так же, как большинство. Думал, что это старик Уилли передал ему лично в руки свой поднос.

– Я много лет мечтал приехать сюда, – сказал мальчик. – Просто… поздороваться. Я представлял, как он пригласит меня внутрь, мы будем ужинать и говорить, говорить, говорить. Я был уверен, что мы отлично поладим. В смысле, я и он. Ланселот и я.

– Друзья звали его Лотто. А я – Матильда.

– Я знаю, – сказал он. – Дракониха. Я – Ланд.

– Ты только что назвал меня Драконихой? – очень медленно переспросила она.

– Ох, простите, пожалуйста. Просто так вас называли актеры, я слышал, я играл в «Гримуаре» и «Одноглазом короле». «Перезапуске», конечно. Я думал, вы знаете. Вы так оберегали его. Ведь именно вы следили за тем, чтобы гонорары выплачивали вовремя, удерживали на расстоянии толпу поклонников. И у вас все это так здорово получалось! По-моему, это очень почетно. А имя… я думал, это такая шутка, и вы в курсе.

– Нет, – сказала она. – Я не была в курсе этой… шутки.

– Упс, – сказал он.

– Но это правда, – сказала Матильда, спустя пару секунд. – Я могу выдыхать огонь.

Она вспомнила о том, что в последние годы все называли Лотто Львом. Если его разозлить, он мог и зарычать. Он даже выглядел, как лев. Грива пронизанных сединой золотистых волос, резко очерченные скулы. Когда кто-то из актеров коверкал его гениальные строки, он вспрыгивал на сцену и его длинное, лоснящееся и прекрасное тело металось по ней, издавая сердитое рычание.

Он мог быть смертельно опасным, если его разозлить. Собственное имя совершенно ему не подходило. Но, ради бога, Матильда прекрасно знала львов. У самцов хорошо получается валяться на солнышке. А вот самки, куда менее красивые, чем они, делают всю грязную работу и мараются в крови.

Мальчик потел.

Подмышки его голубой оксфордской рубашки промокли, и от него потянуло запахом, но этот запах определенно не был неприятным.

Это была какая-то очень чистая вонь.

Забавно, подумала Матильда, глядя на реку поверх зарослей львиного зева. Ее мать пахла холодом и чешуей, ее отец – каменной пылью и собаками. Когда она пыталась представить мать своего мужа, с которой никогда не виделась, ей всегда представлялся запах подгнивших яблок, хотя ее корреспонденция всегда пахла детской присыпкой и розовыми духами. Салли пахла крахмалом и кедром. Ее мертвая бабушка – сандаловым маслом. Дядя – швейцарским сыром. Люди говорили, что сама Матильда пахла чесноком или мелом, но вообще, это чепуха.

Шея и живот Лотто пахли камфорной чистотой, подмышки у него пахли, как наэлектризованные монетки, а пах – как хлор.

Матильда сглотнула. Все эти вещи, отмеченные на границе сознания, больше уже никогда к ней не вернутся.

– Ланд, – сказала Матильда наконец. – Странное имя для парня вроде тебя.

– Сокращенное от Роланд, – сказал он.

В том месте, где горячее августовское солнце плавилось над водой, сформировалось зеленое облако. На улице все еще было нестерпимо жарко, но птицы внезапно перестали петь. Бродячая кошка перебежала дорогу, мягко перебирая лапами.

Вскоре должен начаться дождь.

– Ну что ж, Роланд, – сказала Матильда, подавив вздох. – Можешь мне спеть.

Ланд повторил то, что она уже итак знала: он актер. Ему удалось получить крошечную, но достаточно денежную для оплаты счетов роль в одной мыльной опере.

– Может, вы слышали? – спросил он. – «The Starrs in Your Eyes».

Он с надеждой взглянул на нее, но потом скорчил рожицу.

– Я понял. Мыльные оперы – это не к вам. Я, вообще-то, тоже их не люблю. Нудная работа. Но я смогу найти другую, как только выберусь в город. Мое первое прослушивание было пятнадцать лет назад, – он пожал плечами. – К тому же эта роль все– таки приносит неплохие деньги. И летом, когда нет съемок, я могу играть в театре. Я, может, и не звезда, но все время работаю. Как по мне, это можно назвать успехом.

– Можешь не объяснять, в чем достоинство постоянной работы, – сказала Матильда. Она почувствовала себя растерянной и злой. – Лотто никогда не удавалось найти работу, когда он был актером. В те годы для нас было огромной удачей перехватить хоть какую-то копейку. Я пахала как лошадь, а он зарабатывал в год максимум семь тысяч долларов, пока наконец не начал писать.

– И слава богу, что начал, – сказал Ланд и рассказал Матильде, как на каждый свой день рождения брал выходной, уезжал на пляж и читал там «Источники». Ланселота должны были носить на руках, ведь он гений. Но почему-то не делали этого.

– Он бы с тобой согласился, – едко сказала Матильда.

– И это мне нравится в нем больше всего. Его заносчивость, – сказал Ланд.

– И мне.

Облака в небе налились ежевичным цветом, с севера донеслись бурлящие двойные раскаты грома. Все, что Матильда собиралась сделать, за исключением этих посиделок, скопилось в холодном темном доме позади нее и подглядывало за ними из окон. Матильда приросла к креслу.

Ей понравился этот мальчик, понравился больше, чем кто бы то ни было из тех, кого она встречала после смерти Лотто. Он был таким сладким, что она могла бы просто открыть рот и слопать его прямо на месте. К тому же с ним было легко, в нем чувствовался джентльмен, а ей всегда нравилась эта черта в по-настоящему мужественных мужчинах.

– Честно говоря, с вами я хотел познакомиться так же сильно, как и с ним, – внезапно сказал Ланд.

– Почему?

Матильда почувствовала, как краснеет. Пофлиртовать с ним? Почему бы и нет?

– Вы как… нерассказанная история. Загадка.

– В чем загадка?

– Загадка в женщине, с которой Ланселот Саттервайт решил провести всю свою жизнь, – сказал Ланд. – О Лотто много можно узнать. Есть миллионы интервью и все его пьесы, рожденные им самим. Конечно, во всем этом есть и ваша заслуга, но… вы ведь всегда прячетесь в тени. И поэтому вы – интереснее.

Повисла очень долгая пауза, в течение которой они все так же сидели на веранде и истекали потом в совершеннейшей тишине.

– Я не интереснее.

В душе она всегда знала, что это именно так и есть.

– Вы не умеете лгать, – сказал Ланд.

Она взглянула на него и попыталась представить, каков он в постели. Его пальцы с мягкими подушечками, шея с натянутыми жилами, его крепкая челюсть и все это чистое тело с чувственным лицом. Он наверняка отлично трахается.

– Пойдем в дом, – сказала она и встала.

Он вздрогнул, моргнул и уставился на нее. А затем встал, открыл перед ней дверь и двинулся следом.

Он был очень внимательным, нежным, когда нужно, и сильным.

Но кое-что все же было не так. Не то, чтобы она была намного старше него. Приблизительно лет на десять. Пятнадцать максимум. И дело было не в том, что они были едва знакомы. Она не была как следует знакома ни с кем, кто оказывался в ее постели за последние полгода. Отсутствие истории – вот, что ей нравилось больше всего.

Они были в ванной, и она в зеркале наблюдала за его лицом с высокими скулами. Одна его рука вцепилась в ее короткие волосы, другая – в плечо, и, хотя ей было невероятно приятно, она никак не могла сосредоточиться.

– Я больше не могу, – прохрипел он, весь мокрый от пота.

– И не надо, – отозвалась она.

Тогда он, как истинный джентльмен, вышел из нее, громко зарычал, и что-то горячее брызнуло ей на спину, чуть повыше копчика.

– Очень мило, – сказала она. – Суперсексуальный ход. Как в порно.

Он усмехнулся и вытер ее теплым полотенцем.

Снаружи ветер трепал кустарник у реки. Начался сильный, порывистый дождь.

– Прости, – сказал он. – Я не знал, что еще сделать. Я не хотел… ну знаешь… брать тебя так, будто мы уже сто лет женаты.

Она встала и вытянула руки над головой.

– Не переживай, – сказала она. – Я уже достаточно старая и для этого.

– Нет.

– Ну… я бесплодна, – сказала она, но не добавила, что это было ее сознательное решение. Он кивнул и немного помолчал, размышляя о чем-то, а потом спросил:

– Поэтому у тебя нет детей?

Но он почти сразу же покраснел и быстро скрестил руки на груди.

– Прости. Это было грубо. Мне просто всегда было интересно, почему у вас их нет. Детей, в смысле.

– Ну вот как раз поэтому, – сказала она.

– Это что-то… медицинское? – спросил он. – Все, я уже лезу не в свои дела. Можешь не отвечать, если я тебя достал.

– Меня стерилизовали, когда я была молодой.

Его молчание было таким красноречивым, что она добавила:

– Он ничего не знал. Думал, я просто бесплодна. Таким образом, он мог с достоинством страдать и помалкивать.