Судьбы и фурии - Лорен Грофф

– Итак, – сказал он на французском. – Ты и есть та самая дьяволица.

Он выглядел насмешливым, хотя и не улыбался.

Она почувствовала, как у нее перехватило дыхание. С первой же секунды она поняла, что этот человек очень опасен, несмотря на свою показную мягкость и снисходительность. А еще – что ей нужно быть с ним очень осторожной.

– Я не часто бываю дома, – продолжал дядя. – Если тебе понадобится что-то купить, водитель тебя отвезет. Он же будет возить тебя к остановке, куда приходит школьный автобус. И забирать. Мы с тобой будем видеться редко.

Аурелия тихо поблагодарила его – поняла, что промолчать будет намного хуже. Он посмотрел на нее долгим взглядом, а затем сказал:

– Моя мать и меня заставляла спать в шкафу. Попробуй поспать в кровати.

– Хорошо, – пообещала она.

Дядя закрыл дверь, и девочка услышала, как он идет по коридору, открывая и снова закрывая двери – одну за другой. Тишина в доме сгущалась – девочка прислушивалась к ней, пока та не заполнила ее и она снова не провалилась в сон.

В ПЕРВЫЙ ЖЕ ЧАС ее учебы в американской школе мальчишка, сидящий за партой перед Аурелией, обернулся и прошептал:

– Почему шестерка боится семерки? Потому что семь– восемь-девять!

Она не поняла.

– Ты тупая, – сказал он.

Ланч состоял из какого-то непонятного куска хлеба с сыром. Молоко казалось прокисшим. Аурелия сидела на детской площадке, стараясь быть максимально незаметной, хотя для своего возраста была довольно крупной. Мальчишка, пытавшийся пошутить на уроке, подошел к ней в компании трех других ребят.

– Оралия, Оралия, – выкрикивали они, двигая языком за щекой, имитируя руками движение члена.

Это она поняла и пошла к учительнице. Ею оказалась дамочка с лицом младенца и пушистыми белыми волосами, та самая, которая все утро высокомерно отказывалась говорить с Аурелией по-французски.

Так медленно, как только могла, девочка сказала ей, что Аурелия – это имя, которое ей дали при крещении и что в Париже ее звали иначе.

Когда учительница услышала, как именно, ее лицо просветлело.

– Non? – удивленно переспросила она. – Et qu’est – ce que c’est le nom que vous préférez?[47]

Аурелия подумала о своей школе в Париже. Там вместе с ней училась одна девочка, невысокая, крепкая и насмешливая, со струящимися черными волосами.

Она была загадочной и холодной, и остальные девочки добивались ее внимания с помощью berlingots[48] и bandes dessinées[49].

Когда она злилась, ее язык превращался в безжалостную плеть. И она очень бережно тратила свои силы. Ее звали Матильда.

– Да, – кивнула Аурелия, – я хочу, чтобы все знали, что меня зовут Матильда.

– Матильда, – повторила учительница. – Bon[50].

И в тот момент «Матильда» непроницаемой коркой покрыла ее кожу. Она чувствовала, как ее охватывает спокойствие и сообразительность другого человека – девочки с холодными глазами.

Когда мальчик на передней парте снова обернулся к ней, изображая работу ртом, она так сильно ткнула его в язык, прямо сквозь щеку, что тот взвыл, а из глаз у него брызнули слезы. Когда учитель обернулся к ним, Матильда спокойно сидела за своей партой, а мальчишка был наказан за то, что шумит. Матильда наблюдала за тем, как два синяка, похожих на виноградины, проступают на его щеке. В тот момент она вдруг испытала огромное желание присосаться к ним.

ОДНАЖДЫ НА ВЕЧЕРИНКЕ в те счастливые годы андеграунда в Гринвич-Виллидж, когда они с Лотто были отчаянно бедны [дырявые носки, и солнечный свет пополам с водой на ланч], на стене у них вместо рождественских огней висела связка лимонов, а на столе стояло жуткое пойло в виде водки с соком, Матильда перебирала CD-диски, когда вдруг услышала, как кто-то сказал «Аурелия». В этот же миг она снова почувствовала себя одиннадцатилетней девочкой, отчаявшейся, одинокой и растерянной. Она обернулась и увидела своего мужа. Он был занят своим любимым делом – рассказывал очередную историю:

– …он так и не понял, что это медицинская свеча, и принял ее орально!

Друзья загудели. Вокруг танцевали девушки с бумажными стаканчиками в руках. Чувствуя себя роботом, Матильда направилась в свою комнату. На их кровати сплетались сразу три тела, но она на них даже не взглянула. Единственное, о чем она подумала, – это о том, что было бы неплохо, если бы они догадались поменять белье, когда закончат. Она вошла в шкаф, провонявший кедром и пылью, которая, если верить слухам, образуется из нашей же кожи…

Она примостилась среди собственной обуви и уснула. Проснулась оттого, что несколько часов спустя Лотто открыл дверь, рассмеялся и бережно перенес ее на кровать.

Было приятно чувствовать под собой обнаженный матрас без простыней и знать, что они с мужем наконец остались наедине и что это его горячая жадная рука скользит по ее шее, а затем по верхней части бедра.

– Да, – согласилась она. На самом деле в тот момент ей совсем не хотелось, но это было неважно.

Вес его тела вернул ее в настоящее, и Матильда понемногу пришла в норму.

[А грустная потерянная девочка Аурелия снова исчезла.]

АУРЕЛИЯ БЫЛА КРОТКОЙ И МЯГКОЙ, но под кожей у нее бурлила Матильда.

Однажды она играла в тетербол с мальчишкой из ее класса. Тот выигрывал, и тогда Матильда с такой силой ударила по мячу, что тот угодил мальчику по лицу и отбросил на землю. Мальчик ударился головой об асфальт и заработал сотрясение.

А однажды она услышала свое старое имя со стороны хихикающих девчонок. Матильда выждала целую неделю, а затем во время ланча села рядом с самой популярной девочкой из той компании. Дождавшись, пока та откусит от своего сэндвича, она с силой воткнула вилку ей в бедро. Девчонке пришлось выплюнуть кусок, прежде чем заорать, и у Матильды было время спрятать вилку под сиденьем. Она смотрела на учителя такими огромными, невинными глазами, что тот, конечно же, ей поверил.

Дети начали уважать ее, но на их лицах появился страх. Матильда плыла по жизни прохладным облаком, безучастно глядя на то, что творится внизу. Дом ее дяди в Пенсильвании был единственным местом, где она могла теперь жить, но ее домом он пока не стал. Единственный, кто всегда готов был приветствовать ее там, – это мягко шумящий телевизор. Она смотрела мыльную оперу «The Starrs in Your Eyes» и насмешливо подражала голосам персонажей – до тех пор пока ее акцент полностью не исчез. Дядя никогда не бывал дома. Хотела ли она знать, что происходит за закрытыми дверями? Да. Просто сгорала от любопытства. Но все равно не могла открыть замки.

[Вот оно, чудо самообольщения.]

По воскресеньям водитель возил ее в продуктовый магазин, а затем, если она быстро справлялась и у них оставалось немного времени, отвозил ее в маленький парк у реки, где они кормили уток кусочками белого хлеба.

Ее одиночество было так велико, что со временем обрело форму темного коридора наверху, испещренного запертыми дверями.

Однажды, когда она плавала в реке, пиявка присосалась к ее бедру, да так близко к причинному месту, что перепугала Матильду до ужаса, хотя потом она решила оставить ее там. Несколько дней пиявка была ее невидимым, но верным другом. Но как-то в душе пиявка отвалилась, и Матильда случайно наступила на нее. После безутешно плакала.

Чтобы подольше оставаться за пределами странного дома, Матильда записалась во внеклассные кружки, на которых, к счастью, от нее не требовали ничего говорить.

Она плавала в бассейне, вступила в команду по шахматам и выучилась играть на флейте, инструменте совершенно бесполезном и жалком, но легком в освоении.

Много лет спустя, будучи на вершине своего счастья, она иногда думала о той одинокой девочке, головка которой была постоянно опущена, как у паршивого колокольчика, а в душе вечно бушевал ураган. В такие минуты ей хотелось отпустить этой девочке знатную затрещину. Или, наоборот, схватить ее на руки, закрыть ее лицо и увезти как можно дальше, туда, где она будет в безопасности.

Но вместо всего этого ее удочерили. Удочерили в возрасте двенадцати лет.

Она не знала, что дядя собирается предпринять вплоть до дня слушания в суде. Ей рассказал об этом водитель.

Он так сильно прибавил в весе за этот год, что его живот превратился в настоящее пузо. Когда после очередного визита в магазин он складывал ее покупки в багажник, Матильда внезапно испытала огромное желание зарыться в него, как в подушку.

– Представляешь! Тебя удочерят! Разве это не здорово? – говорил он. – Теперь вам не нужно беспокоиться, мадемуазель, о том, что придется куда-то ехать. Ваше место отныне здесь.

Но когда он увидел выражение ее лица, положил ладонь ей на макушку – это был чуть ли не первый раз, когда он к ней притронулся, – и сказал:

– Эй, пирожочек. Не принимай это так близко к сердцу.

По пути домой молчание Матильды было так же широко и бесконечно, как покрытые льдом и черными птицами поля, мимо которых они неслись.