Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

— Талант таланту рознь. Ваш — высшего порядка. Человечество не может позволить себе роскошь разбрасываться такими талантами.

— Хорошо, пусть будет так. Доля логики в ваших рассуждениях, пожалуй, присутствует, — совсем разомлел Всеволод Петрович. — Я, может быть, и соглашусь, но при одном условии: вы дадите мне прочитать очерк предварительно.

— Конечно, конечно, о чем разговор! Вот только позвоним в Москву и... Сию же минуту идем на телеграф.

— Зачем?

— Как зачем! Звонить главному редактору. Он ждет. Хочу, чтобы вы присутствовали при звонке, может быть, понадобится ваш личный с ним контакт.

— Так вот же телефон, звоните. Можно из моего кабинета.

— Уж это нет! Уж это ни в коем случае! Я, видите ли, не уверен, что ваш телефон не прослушивается. Может, конечно, и нет, но береженого бог бережет.

— Неужели прослушивается? Но ведь это противозаконно!

— Э-э, профессор, мне даже убеждать вас не хочется. Да сами-то вы откуда сегодня вырвались, можно сказать, чудом?

Поник тоскливо Всеволод Петрович — не разогнал тоски алкоголь, стало еще безысходней. Сквозь толщу этой безысходности слышал он смутно, как остервенело спорили о чем-то Валерий Евгеньевич В. и писатель Чугунов. Георгий Николаевич сидел уже пьяненький, подперев рукой голову, и бессмысленно улыбался.

— Идемте, — заторопился Веня, — пока не кончился рабочий день. Лучше застать его на работе — не любит, когда домой звонят с деловыми разговорами. У них принцип, — усмехнулся саркастически, — работать на работе, дома отдыхать. И правильно, и правильно! Только не для нашей русской натуры эти принципы. У нас все как-то наоборот получается!

Под шумок ожесточенного политического спора выбрались они в прихожую и далее на улицу.

* * *

Метались над городом Благовым налетевшие к вечеру ветры, разорвали в клочья серебряную небесную ткань, открыв взорам блажан червленую синеву, напоенную бесконечностью. Из заводов и фабрик высыпал уже на улицу рабочий люд, и женщины-работницы штурмовали пустые продуктовые магазины. К этому времени достиг окраин Благова Петрович со своим странным сооружением — не то колесницей, не то катафалком — и мерин Буланой, почуяв родную свалку, энергичней затопал копытами.

Нечего было и думать втиснуться в этот час в автобус, и Веня, подхватив профессора под локоть, чуть не бегом пустился по улицам, лавируя в неспешной толпе.

— Несчастные люди, — бормотал он, косясь на прохожих, — в сущности, обреченные на жалкое прозябание! Они лишены основного человеческого стимула к жизни: достижения своих маленьких целей, своих радостей. Какая радость, скажите, в куске гнилой колбасы? Это не радость, а слезы!

Невольно и Всеволод Петрович оборачивался на прохожих, но никаких слез на их лицах не замечал — лица были равнодушны и устремлены в себя, внутрь, внутрь своего существования. Он смотрел на них с некоторой обидой: никому не было до него никакого дела, никому не было дела до того, что попал он в страшную беду. Ну пусть — кусок гнилой колбасы, он согласился бы сейчас оказаться на месте каждого из них. И то ли от Вениных слов, то ли от горьких мыслей, то ли от странного предвечернего, предсумеречного состояния атмосферы, когда нервы человека становятся напряжены, стало ему невыносимо страшно — страшно за идущих мимо людей, как будто предчувствовал он их неминуемый конец, их конец через свою собственную погибель.

На телеграфе пришлось им выстоять очередь, и Веня волновался, потому что стрелки часов подбегали уже к шести, к часу, когда закрываются всякие советские конторы, всякие службы.

— Граждане! — метался он вдоль кабин, предназначенных для разговора с Москвой. — Помилосердствуйте! Время рабочее кончается, уйдет человек! Дело чрезвычайной, государственной важности! Пропустите, умоляю!

Но граждане отворачивались, отводили от него взгляды, чтобы не встретить его просящих глаз и ненароком не расчувствоваться, не уступить ему очередь. И уж совсем было сожрали часы время, совсем было заглотили его в свое округлое брюшко, когда заскочили они в кабину и Веня с ожесточением набрал код и номер. Несколько секунд он ожидал с замершим сердцем, но ответили в Москве, сняли трубку, и он расплылся в улыбке, подмигнул Всеволоду Петровичу.

— Он согласен, — сказал Веня только два слова и жестом поманил, притянул Всеволода Петровича, чтобы и он слышал.

— Согласен? — донеслось до профессора из далека-далека, из самого центра Вселенной. — А ты все ему объяснил?

— Да-да, он согласен, — повторил Веня и глазами еще спросил у Всеволода Петровича: согласен?

— Согласен, — подтвердил Всеволод Петрович.

— Хорошо, — сказали в трубке, и разговор прервался.

— Деловой человек! — уважительно сказал Веня и значительно помахал в воздухе указательным пальцем. — Уважаю!

— Подождите, — когда вышли они на улицу, Всеволод Петрович придержал слегка Веню за локоть, — и все-таки скажите, откуда уже известны даже и подробности моего дела? И даже в Москве? Ведь я только вчера прилетел из Японии...

— Ну вы наивный человек! Наличествует, знаете ли, у людей такой эффект — эффект страуса, если хотите: идет человек по улице, сам себя не видит — не может взглянуть на себя со стороны, вот и кажется ему, что он словно бы над толпой, словно бы невидим, а на самом-то деле он есть часть этой толпы, и люди на него смотрят и все недостатки его или достоинства подмечают, кривобокость там, неказистость, и, может быть, смеются над ним в душе: какой, мол, смешной идет человек! какая дурацкая у него физиономия! Я не про вас говорю, я вообще. Вот так и вы: живете и думаете, что жизнь ваша лишь вам видима, лишь вас касается. Э‑э, нет! Жизнь ваша на виду у всех, как в телевизоре, и народ смакует ее, и вы перед народом словно голенький.

— Но это ужасно!

— Конечно ужасно, но это жизнь. Между прочим, пока вы летали в своих япониях, город Благов недавно посетила одна высокая персона, самая высокая в вашем ведомстве. Не догадываетесь? Как же, министр, сам министр изволил посетить город! И вот во время грандиозной охоты, устроенной местными князьями в заповеднике в честь высокого гостя, министр спросил, а как здесь поживает наша всемирная знаменитость? как поживает Всеволод