Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— М-м, видите ли, Нина Ивановна, — тем же проникновенным баритоном продолжал Виталий Алексеевич. — Впрочем, может быть просто Нина? К чему нам официальности всякие!
— Конечно! — распахнула Чекалина навстречу ему невинные глазки. — К чему?
— Очень хорошо! Ведь у нас с вами просто беседа, беседа двух, скажем, друзей. Видите, у меня никаких протоколов, ничего такого нет. Вы согласны принять меня в число ваших друзей? Да пусть не покажется вам мое предложение навязчивым и скоропалительным!
— Отчего же, согласна! — улыбнулась она, раздвинула пухлые губки, а за ними белизна, девственность открылась Виталию Алексеевичу. И кроликом, кроликом, мелкими шажками приблизился, завороженный, взял покойно лежащую на бедре загорелую ручку в свою широкую, мужественную ладонь и приложился.
— Я очень рад, милая Ниночка, что не возникло между нами никаких недомолвок, никаких э‑э... уверток. Ну их! Пустая формальность, один только вопрос, — не отдернулась ручка, не спряталась, наоборот, как бы сама вспорхнула к его губам. Осмелев, он приложил ее ладонь к своей щеке. — Вы знаете, что ваш шеф, профессор Чиж, находится под следствием?
— Да, — произнесла Чекалина, потупляясь. — Все говорят об этом.
— Он преступник, — Виталий Алексеевич потерся легонько щекой о ладонь, вдыхая с наслаждением исходивший от нее больничный запах. — Взяточник и спекулянт. И следствие, — он сделал упор на этом слове и даже головой повел куда-то в сторону, словно отмежевываясь от него, словно это следствие не имеет к нему никакого отношения, — располагает данными, что недавно профессор Чиж вам с мужем предоставил отдельную квартиру.
— Он хлопотал. Но я не просила, он сам...
— А на каком основании именно вам? Вы так молоды и... очаровательны, — он скользнул губами повыше запястья и поцеловал ручку с внутренней ее стороны, где кожа особенно нежна и беззащитна. — А между тем, есть работники с большим стажем и живут в коммуналках.
— Как старательному и перспективному сотруднику, — сказала Чекалина и залилась краской смущения, потупляясь еще более.
— Волшебница! — умилился Виталий Алексеевич ее смущению, покрывая поцелуями обнаженную до локтя ручку, — что вы со мной делаете! А там, — он опять повел головой в сторону, — располагают сведениями, что профессор Чиж за свои хлопоты требовал с вас — негодяй! — деньги? Так ли это? — произнося это, Виталий Алексеевич добрался губами до самого локтевого сгиба, в блаженстве закрыл глаза.
Вдруг вспыхнуло в его голове, снопом искр сыпануло, словно из-под наждачного круга, и скорее от изумления, чем от боли выпучился Виталий Алексеевич, глянул — бог мой! какая там небесная синева! — темными презрительными щелями смотрели на него сузившиеся глаза Чекалиной; какой там ягненочек! — разъяренная пантера сидела перед ним! И занесенным еще оставался после удара нежный кулачок.
— Пошел вон, дурак! — тихо сказала Чекалина.
Попятился Виталий Алексеевич, роняя из разбитого носа на блестящий паркетный пол сочные кровавые клюквины.
— Ах ты с-сука! Ах ты б....! — завертелся он, схватился за нос и вмиг рука окрасилась. — Ты по носу бить! — выхватил платок, заткнул им нос. — Н‑ну погоди! Ты у меня посидишь в карцере! Ты у меня в психушке посидишь! — закружился он по кабинету, закидывая голову назад, чтобы побыстрей унять кровь, а голос из-под платка звучал гнусаво и глухо. — Вот здесь, — он подскочил к столу и стукнул кулаком в пухлую папку, — все о тебе имеется! Все данные! Как взятку за квартиру профессору давала и не только деньгами! Натурой, натурой давала! Путалась с ним! Здесь все имеется!
— М-мерзавец! — сказала Чекалина, встала и пошла прочь, пристукивая презрительно каблучками.
— Иди, иди! Далеко не уйдешь, достану! Посмотрим, как перед мужем за свои шашни отчитаешься!
Хлопнула дверь, но через минуту вновь отворилась, и молодцеватый голос по-военному отчеканил:
— Р-разрешите!
— Куда! Не принимаю! — замахал Виталий Алексеевич окровавленным платком. — Кто таков? А-а, Суров, стой! — он подлетел к двери и за руку втащил в кабинет водителя Сурова. — Наркоман? — впился в его лицо глазами.
— Ты что, дядя! — попятился тот.
— Ладно, поговорим в прокуратуре! По повестке, по повестке явишься! С вами по-хорошему, по-человечески-то нельзя разговаривать! Официально поговорим! Вы у меня...
Уняв кое-как кровь, он отыскал в коридоре туалет, отмыл с лица кровавые разводы и, обнаружив несколько красных пятен на белоснежной рубашке, выругался:
— Ах, стерва!
Приведя же себя в относительный порядок, стремительно проскочил по коридорам, чтобы не успевали встречные люди задерживаться взглядами на его распухшем носе и растерзанном виде, и укрылся в служебной «Волге», вдавившись, растворившись как бы на заднем сидении.
— Давай! — буркнул только шоферу и откинулся на спинку, закрыл глаза, чтобы не глядеть на пролетавший мимо свет божий.
И хорошо, что ехал с закрытыми глазами, и хорошо, что не глядел на белый свет, потому что, если бы увидел Виталий Алексеевич, подъезжая к прокуратуре, уныло топающего по главной улице седого вислозадного мерина, впряженного все в ту же телегу с возвышавшейся на ней статуей экс-вождя и Петровичем на передке, бог знает что с ним, в его-то сегодняшнем состоянии могло случиться. Мог произойти нервный стресс, мог он сорваться и натворить чего-нибудь, ну, например, набить ни за что ни про что физиономию тому же Петровичу. Мог вполне — есть же предел человеческому терпению. Нельзя так над человеком измываться.
Петрович же, ничуть не подозревая о пролетевшей мимо возможной опасности, уныло кивал носом в такт шагам мерина, в такт попадавшимся под колеса колдобинам и совершенно ни о чем не думал.
Все мысли из него вытряхнулись и разбежались, растеклись по долгому, бесконечно долгому пути, по которому проклятая судьба гоняла его уже третий день. Гневом и бранью встретил вчера его Антон Брониславович:
— Да ты сказал ли этим недоноскам из музея, что приказ председателя горисполкома?
— А как же. Натурально.
— Ну?
Петрович только плечами пожал.
