Палачи и придурки - Юрий Дмитриевич Чубков

— И куда я теперь это идолище дену?

Наступила ночь, и уже некуда было звонить, испрашивать директив и указаний. В сердцах даже приказал было Антон Брониславович:

— Петровичу водки не давать!

Но поостыв немного, сжалился, приказ свой отменил. К тому же очевидно было, что вины Петровича здесь никакой нет.

И вот сегодня с раннего утра — едва лишь забрезжил рассвет — пустился Петрович в новый путь на какой-то склад вторсырья, крепко зажав в кулаке бумажку с адресом этого самого склада.

* * *

Горько было на душе Егора Афанасьевича, горько и обидно. С укоризной оглядывался на портрет Генерального, кряхтел и поматывал головой. И раскладывал на столе центральную газету «Правда» таким образом, чтобы тот видеть мог, мог прочитать об отмене Верховным Советом статьи одиннадцать прим Указа «О внесении изменений и дополнений в закон СССР «Об уголовной ответственности за государственные преступления» и в недоумении разводил руками. «Это что ж теперь получается, уважаемый? Стало быть, теперь каждый горлопан мне или иному руководящему товарищу может плюнуть в лицо, и ничего? Утремся только платочком и пойдем дальше, так? Вот уж не ожидал, не ожидал! Не ожидал, что дадите волю такую всем этим горлодерам, демагогам, мнящим себя защитниками демократии, на поводу пойдете!»

Неизвестно, видел ли Генеральный газету, но губы его горько кривились.

С отвращением посмотрел Егор Афанасьевич и на список записавшихся на прием сегодня граждан города Благова — отпечатан был список заботливой рукой Софьи Семеновны и положен на видное место. С отвращением он на него посмотрел и гадливо взял в руки, и тут же словно выпятилась на него с листа фамилия «Чиж»; и имя и отчество профессора рассыпались перед ним мелко. И вмиг слетели с лица Егора Афанасьевича отвращение и скука, насторожилось в нем все и дрогнули ноздри большого руководящего носа, и стало сладостно и тревожно на сердце, как у бойца перед битвой. Давно он ожидал чего-нибудь со стороны профессора, телефонного звонка или письма, а может и визита; и вот он, визит. Ну что ж, милости просим, милости просим.

Кнопку нажал Егор Афанасьевич, хотел вызвать Софью Семеновну и предупредить, чтобы Чижа в самый конец списка переписала — пусть посидит в приемной, потомится, пусть одуреет от ожидания, пусть выветрится из него запал... Но неожиданно для самого себя, по какому-то наитию, по вдохновению свыше, произнес:

— Софья Семеновна, пригласите, пожалуйста, профессора Чижа.

И правую ногу под креслом подогнул и перенес на нее тяжесть тела и замер в ожидании, как бегун на старте, и едва только дрогнула, открылась дверь, вскочил и пошел навстречу с распростертыми объятиями.

— Профессор! Вот так гость, вот так сюрприз! — он крепкую, сухую руку профессора облапил сердечно двумя руками. — Рад видеть! Только зачем уж вы так-то, официально. На прием вот записались. Да вам только свистнуть стоило, номер телефонный набрать, и я бы сам к вам прибежал пред светлы очи, ей богу! Что мы, грешные, что мы, бюрократы проклятые, перед вами! Пыль и прах! Вы ведь знаменитость! Кстати, вас с приездом, кажется, поздравить можно? Кто-то говорил, не помню, будто вы за границу уезжали? В Америку?

— В Японию, — машинально произнес Всеволод Петрович, выдирая руку из мягких лап секретаря.

— Ну да, ну да, в Японию, помню. Но, доложу я вам, Япония-то поинтересней Америки будет. Много интересней! Завидую, в Японии мне побывать еще не довелось, не довелось. Ну как там?

— В Японии хорошо.

Всего ожидал Всеволод Петрович, только не такого сердечного приема. Предполагал он, что скорей всего не примет его секретарь под каким-нибудь предлогом и сомневался долго, прежде чем прийти в обком и записаться. И все же пошел: гляну, решил, в глаза его. Может человек лицемерить, может языком переворошить тысячи тонн лжи, но в глазах-то всегда останется хоть малая толика истины, самая-самая малость угрызений душевных. И он с первых же мгновений старался заглянуть в глаза Егора Афанасьевича, однако неуловим был взор секретаря, веселой и беззаботной птичкой порхал по кабинету, приветливым и ласковым был голос. И усомнился Всеволод Петрович: да точно ли имел место инцидент на охоте? не обманули ли Веню?

— Прошу, прошу! — хлопотал вокруг него Егор Афанасьевич, провел и усадил в то самое мягкое кожаное кресло, в котором сидел он несколько месяцев назад. — Чему обязан? Проблемы какие-нибудь? Выкладывайте, дорогой профессор, все, что в наших силах...

— Я пришел по поводу заявления, помните? — с некоторым затруднением, но твердо выговорил Всеволод Петрович, опять же стараясь заглянуть в глаза собеседнику, даже пригибая для этого слегка голову.

— Заявления? — Егор Афанасьевич отлетел взглядом к самому потолку, к карнизу на окне и там уселся. — М‑м, напомните-ка, с этой работой маму родную забудешь, не только какое-то там заявление. О чем речь?

— Два с лишним месяца тому назад я передал вам заявление от себя лично и... и от группы товарищей о злоупотреблениях в Мединституте, о существующей там мафии. Между тем, самый главный мафиозо и взяточник, ректор института Покатилов, как ни в чем не бывало разъезжает по городу в черной «Волге», меня же в аэропорту арестовали, посадили в тюремную камеру с ужасным убийцей, а теперь завели на меня уголовное дело, — голос Всеволода Петровича дрожал, вот-вот готов был сорваться, забиться.

— Вас арестовали?! — ужаснулся Егор Афанасьевич. — Вас посадили в тюремную камеру?! Помилуйте! Да они там что, с ума посходили! Это я сию же минуту выясню, сию же минуту! Что же касается вашего заявления, то... Егор Афанасьевич энергично пожал плечами, руками развел и честный, искренний взгляд левого глаза вперил в профессора, правый, однако, оставался прищуренным, как бы в резерве, — честное слово, не помню. Не путаете ли вы чего-нибудь, профессор?

— Нет, я не путаю, я передал вам заявление вот здесь, в этом самом кабинете, за этим столом. Копию вы обещали передать в прокуратуру.

— Гм-м, — Егор Афанасьевич в лоб упер пальцы, изображая великую думу. — Нет, вы меня извините, но такого не могло быть, — сказал твердо, отметая начисто всякие возражения. — Вам необходимо подумать и припомнить, может быть, вы передали его кому-нибудь другому. Впрочем, может, у секретаря? — от отошел к письменному столу и нажал