Притяжение страха - Анастасия Бароссо

И все-таки не покидало ощущение, что все эти тайны и ужасы ей только мерещатся. Как-никак, она болеет — и довольно сильно. Судя по ознобу и рези в глазах, опять поднималась температура. Вообще, какая-то она уже вся разбитая… старость — не радость. Юлия всю ночь пила анальгин и микстуру, которая совсем не помогала. И, конечно, уснула лишь к рассвету на неразобранной кровати, в так и не снятой одежде.

Было только десять часов утра. Она шла, невольно ускоряя шаги, почти уже бежала к «Трамонтане». Когда ее догнал Хуан, с которым они, вероятно, разминулись, не узнав друг друга сразу под целлофановыми плащами. Непогода все-таки победила. И с раннего утра городок накрыл унылый черно-белый фильтр мелкого затяжного дождя.

Тревога и ужас, и страх за почти чужого человека, усиленные многократно изнуряющим чувством вины и дурацкой ответственности давили на психику, словно сговорившись с природой. Как все это уже надоело! — в сердцах подумала Юлия, увидев Хуана. У него было такое лицо… как у Ришара — тогда, в тот день, который положил начало всей этой мистической свистопляске.

— Антонио… — выговорил Хуан.

— Антонио?!!

— Вам оставили письмо, сеньорита Юлия…

— Письмо?

Она ожидала чего-то ужасного. И потому теперь ошарашено глядит на аккуратно сложенный вдвое белый листок в руке Хуана.

— Возьмите…

Она медленно разворачивает плотную бумагу. Но ветер, штормовой, порывистый ветер так нагло вырывает из рук лист бумаги, принадлежащий ей, только ей одной, что приходится грубо смять его в пальцах. Она смотрит и видит уже знакомый почерк, который вызывает укол в сердце. То есть не сам почерк, а воспоминание. О ночи на Арене корриды. Как тогда все было глупо и прекрасно! И казалось просто шальной, пьяной шуткой в стиле рок.

— Хуан, я ничего не понимаю… Я ничего здесь не понимаю! Где Антонио?!

Дождь стучит по плиткам тротуара, по черепичным крышам игрушечных домиков. Они сидят в кафе рядом с «Трамонтаной».

Уютно шкварчит жарящееся в углу на гриле мясо, пахнет кофе и пиццей. Перед ними на розовых салфетках стынет горячий кофе. Хуан развернул перед собой белый лист с прозрачными крупными веснушками от дождевых капель. И, опять краснея и протирая поминутно запотевающие очки, переводит Юлии письмо, оставленное для нее странным темноволосым юношей.

— …самое ужасное, что все, правда. Тебе трудно поверить. Мне самому не верится, но… это так. Как, правда и то, что ты — мой ангел. Мой единственный ангел. Спасибо, я знаю, что ты любишь меня, против желания, но — любишь. И именно поэтому я ухожу. Слишком опасно тебе быть рядом со мной. Прости, я не могу сделать то, что ты предлагаешь. Я помню, как мой отец сорвался со строительного крана. Он не мог иначе незамеченным проникнуть на территорию собора. Ночью он поднялся по арматуре и хотел перепрыгнуть на башню Рождества. В официальных сводках говорилось, что какой-то псих или фанатик сорвался спьяну с кровли SAGRADA FAMILIA. Но отец не пил, совсем. И я — я знаю точно, что его убили…

Хуан со страхом поднял на Юлию выпуклые глаза. Но она так нетерпеливо взмахнула рукой, что он, так ничего и, не сказав, продолжал перевод:

— …ему угрожали до этого много раз — так же, как теперь угрожают мне. Требовали отдать чертежи, пугали, шантажировали… Только ведь их невозможно уничтожить. Ты и сама несерьезно об этом говорила, правда? Ты же понимаешь… Это нереально.

Когда прозрачно-красная пластмассовая палочка для размешивания коктейлей с резким треском сломалась в ее руке, бармен и пара посетителей оглянулись и осуждающе посмотрели в ее сторону. А Хуан вздрогнул. И продолжил:

— …и еще… Я знаю, что ты выполнила бы обещание, которое я выклянчил у тебя вчера на автовокзале. Знаю, что ты никогда меня не предашь. И поэтому, только поэтому я покидаю тебя. Спасибо, ты подарила мне волю к жизни. Теперь, надеюсь, все будет хорошо…

Под усилившимся дождем Юлия вернулась в отель.

По дороге она зашла в знакомый супермаркет, где, кажется, собрался сегодня весь город. Люди, сонные и вялые, как зомби, все в одинаковых прозрачных плащах, купленных в соседней лавочке по два евро за штуку, жадно толпились у прилавков с выпивкой. Равнодушно пройдя мимо вина, Юлия купила бутылку «Блэк Джек».

Накрывшись с головой хрустким целлофаном, она сидела на мокром балконе, держа в руках развернутое письмо. Она смотрела снова и снова на неровные, страстные строчки — так похожие на человека, писавшего их. Слышала снова и снова смущенный голос Хуана, говорящего ей невероятные, прекрасные, отчаянные слова. И, чтобы лучше осознать то, что случилось, снова и снова глотала горькую жидкость из горлышка тяжелой бутылки.

С тех пор их всегда было двое. Она и тоска.

Город вымер. Экзотические магазины, яркие сувенирные лавочки, и даже шумный бар внизу, мешающий спать по ночам, — все было закрыто. Рестораны на улицах работали вхолостую, даже не пытаясь завлекать внутрь прохожих — по причине отсутствия на улицах таковых. Постельное белье, одежда, пол, мебель и сам воздух — все было сырым и холодным, как замороженная креветка во льду.

И еще, она теперь отчетливо поняла смысл улыбок, вызываемых упоминанием названия ее отеля. Стены в «Дон Жуане» были картонные. Так что, не вылезая из номера несколько суток, Юлия вдоволь наслушалась, как за стенкой ругаются, смотрят футбол, поют, блюют в унитаз и трахаются — практически не переставая.

Она закутывалась во все теплое, что у нее было с собой из одежды — то есть в джинсы, рваные на коленях, плохо отстиравшуюся от крови Антонио трикотажную кофту с длинными рукавами и отсыревшую джинсовку. Накрывалась, чуть ли не с головой, тонким пледом и скользким покрывалом. И смотрела на фотографии Карлоса. И понимала ужасную, сводящую с ума истину.

Он любил ее, это точно. Он любил ее уже тогда, когда фотографировал. Иначе не могло быть! Теперь, разглядывая эти снимки, она была уверена в этом. И это было ужасно. Потому что она снова, как всегда, все испортила.

Дура. Идиотка. Кретинка. Так тебе и надо. Так и надо! Пусть тебе будет больно теперь, всегда, всю оставшуюся жизнь. Пусть будет больно даже думать об этом. А думать об этом ты станешь — постоянно, всегда. Так пусть тебе будет еще больнее! — беззвучно вопила Юлия, когда, катаясь в тихой пьяной истерике по кровати, слушая звуки из соседнего номера, от бессилия впивалась ногтями в кожу на бедрах. Кожу, созданную для поцелуев и ласк. Для неги и любовных безумств. Дура! Если Бог подарил тебе чувственное тело и страстную душу — давай, запри все это в тюрьме собственных навязанных стереотипов, долбанной правильности, ответственности и добра. Из любимого твоего чувства противоречия! Живи и умри с этим.