Утро нового года - Сергей Черепанов

На допросах Корней не мог смотреть следователю прямо в лицо. Приходилось быть не только свидетелем обвинения, но и признаваться, что он, Корней Чиликин, молодой специалист, в деле с Артыновым и Валовым вел себя не очень достойно.

А больше всего тяготила необходимость рассказать Кавусе обо всей этой неприглядной истории, хотя бы в общих чертах. Не мог же он утаить от нее, о чем шла речь на допросе. Но она словно мимо ушей пропустила, ей было безразлично, где он в тот день находился, что делал, какие давал показания. Она как всегда думала только о чем-то своем…

Как-то наедине, в саду, она сказала:

— Здесь хорошо только летом. А к зиме надо перебираться в город. К центру поближе. Вот начнутся снега, дороги заметет, так отсюда не выберешься.

В другой раз она спросила:

— А кто же у тебя здесь из друзей? Мишка? Чудной какой-то! Это у него серьезно ли с той девушкой?..

Наташу Шерстневу привезли из больницы домой. Не переставая, соседи и родственники топтали тропинку в нахохлившийся, притаившийся в ложбинке домик Шерстневых. Проведать ходила и Марфа Васильевна. Побыла недолго, посудачила, даже оставила на угощение баночку вареной смородины.

В намерения Мишки Гнездина не поверила:

— Губа у него не дура! Выбрал! Да сам-то обормот…

Знакомиться с Наташей Кавуся отказалась. Корней не настаивал: там могла встретиться Тоня Земцова.

По-бабьи повязанная платком, часто попадала на пути Лизавета. Она словно стерегла каждый его шаг и старалась напомнить о себе.

В Косогорье снова появился Красавчик. На некоторую пору, после разгрома в лаборатории, он скрывался в Свердловске у двоюродной тетки. Его отец, всеми уважаемый в поселке парикмахер Аркадий Аркадьевич Красавин, — откуда и взялось прозвище Витечки, — внес в заводскую кассу стоимость разбитых сыном приборов. Тетка пристроила любезного племянничка в сапожную мастерскую экспедитором. А он, засидевшись однажды в кафе, потерял пачку хромовой кожи и, облегчив тетушкин карман на сумму возмещения, предпочел вернуться под родительское крыло.

Несколько раз Корней встречал его в тихой приозерной ложбинке возле дома Шерстневых. Витечка, не спеша, прогуливался, отрывисто бил костлявой пятерней по струнам гитары и пел, напрягая кадыкастую шею:

Это не музыка,Это не джаз.Это два типаСкребут унитаз!

Мишка за ним охотился. Наташа боялась, что сгоряча Мишка может натворить беды.

Столкнулись они в продуктовом магазине.

Корней и Мишка Гнездин стояли в очереди за колбасой. Был воскресный день. Народу набралось много. Продавщица, одна-единственная на весь магазин, не управлялась. Народ шумел и волновался, а продавщица отвечала: «Я одна, вас много. Не разорваться же!»

Витечка протолкался плечом к прилавку, кинул небрежно деньги.

— Дай-ка папирос, тетка, да побыстрее…

— В очередь, в очередь, гражданин, — ответила продавщица. — Прими деньги обратно.

— Подай, говорю!

— А я говорю, в очередь! Ты что, по-русски не понимаешь?

— И то! — выразительно подтвердил Мишка, хватая Красавчика сзади за брюки. — Этакий красивый не уважаешь порядков! Или ты не здешний? Или покупаешь на фунты стерлингов?

— Мне без веса, — дернулся Витечка. — Это законно…

— Закон ты читаешь не по-нашему, а справа налево, — еще выразительнее сказал Мишка. — Не так ли?

— Штучный товар…

— А ты тоже штучный! Ну-ка, поди сюда!

— Оставь ты его, — брезгливо сказал Корней. — Вытолкай из очереди и с него хватит. Мразь!

— Но мне надо с ним потолковать на моральные темы, — стиснул зубы Мишка. — Только потолковать.

Он выволок Красавчика к дверям и поставил перед собой.

— Итак, мусью! Одежда на вас заграничная, мне не хочется вам ее портить. Но ходят слухи, что вы скребетесь когтями в чужую дверь и память у вас ослабла! Не мотайтесь, держитесь по команде «смирно!» Вот так! Не припомните ли вы, как я уже однажды разъяснял вам некоторые правила поведения?

— Пусти, — озираясь, прохрипел Витечка.

— Да стойте же смирно, пан Витек! — краснея, сказал Мишка. — Имейте совесть! На вас смотрят десятки глаз. Итак, повторим, вы скребетесь в чужую дверь! И не вас ли Артынов подкупал опозорить известную вам девушку, а затем сделать разгром в лаборатории?

— И чего ты, Михаил, вожгаешься с ним? — пробасил густой мужской голос из очереди. — Зря тратишься…

— Пусти, — снова дернулся Витечка. — Артынова теперь уже нет…

Мишка сгорал и изнемогал от сдержанной ярости.

— Вы слышите, мусью, мнение из зрительного зала? Я с вами вожгаюсь! Мне очень хочется разобрать вас на части, вставить вам другие мозги, заменить печенку и селезенку или, хотя бы, последовать примеру Богданенко и поиграть вами, как футбольным мячом. Но я, очевидно, лишу себя такого удовольствия. И могу лишь печально вздохнуть: ах, почему органы милиции все еще не поинтересовались географией, чтобы точнее определить для вас местожительство…

Он пихнул Витечку в дверь, явно сожалея о незавершенности дела, вытер рукавом обильно хлынувший пот с лица.

Кавусю позабавил этот случай. Она находила Мишку уже не только «чудным», но в чем-то особенным, своеобразным, у которого не в пользу пропадает и сила, и живость.

— Той девушке, Наташе, что ли, жить с ним будет не скучно.

Спрашивала о нем почти каждый день:

— Что еще он начудил?

Между тем, Мишка ничуть не чудил. Он серьезно взялся за устройство жизни семьи Шерстневых по новому образцу. До работы у них, после работы у них, лишь ночевать уходил в общежитие.

Ломали ворота. Уже много лет ворота у шерстневского дома кособочились, западали на правый бок, придавая всему двору вид дряхлый и усталый. Вокруг столбов Иван Захарович вкопал подпорки-пасынки, намотал проволоку, навбивал боронных зубьев, скоб и четвертных гвоздей, что еще больше усиливало вид дряхлости и разрушения.

Проходя мимо, Корней остановился.

Наташа сидела на крыльце, положив рядом костылек. Старуха-мать подбирала щепки и обломки подворотни. Обе половины тесовых ворот, прорешеченных червоточиной, валялись у палисадника. Двор будто посветлел, стал просторнее.

Откопав столб, Мишка двинул его грудью, раскачал, обхватил обеими руками и выдернул на себя. Трухлявый комель ударился о закраину ямы.

— Помоги, поддержи середину, — крикнул Мишка сердито Корнею.

Они перебросили столб к пряслу, в хлам, затем вытащили и тоже свалили в общую кучу второй столб, забросали ямы землей, выровняли площадку. На месте тесовых ворот встала нарядная, подкрашенная зеленью изгородь.

— Слава те, боже, — обрадовалась старуха Шерстнева, пробуя новую калитку. — Теперь на ветру станем жить, при людях!

Мишка умылся под рукомойником, разворошил слипшиеся каленые вихры.

— Никогда не знал за собой такой блажи. Крушил и рубил бы во всю силу старье, вдрызг, в пыль!

Иван Захарович полагался на Мишкину энергию с той тихой стариковской радостью, когда, наконец-то, появилась опора. Свадьбу отложили до нового года, пока Наташа окончательно поправится и сможет ходить без костыля. Угроза над старой головой Ивана Захаровича постепенно прошла. Украденные документы из бухгалтерии не нашлись, Артынова не стало, следствие сосредоточилось лишь на Валове, а все остальное, — приписки, незаконные получения премий, завышения отпускных цен и нарушения технологии производства, — прокурор переправил в трест, откуда каждый получил по заслугам. На Богданенко сделали начет, предупредили о снятии с должности, а Иван Захарович, не знавший ни дня, ни ночи покоя и дожидавшийся всех кар земных и небесных, получил строгий выговор, после чего стал готовиться к переходу на пенсию. Мишка Гнездин лишь не принимал от него тот частный, застоявшийся быт, как бы заплесневелый, с крохотным садиком, огородиком и треснувшими горшками, свитый Иваном Захаровичем за прошедшие тридцать лет.

— Мне надо жить по моей силе, — говорил он Ивану Захаровичу, — а на привязи я подохну с тоски.

Корней подумывал, что и Кавуся, отметившая в Мишке эту черту, тоже затоскует «на привязи». Она еще приглядывалась, осматривалась, ее пока привлекало внимание и поощрение от Марфы Васильевны, ее не понуждали «робить», для нее готовили еду, ставили чай, возили в театр, на прогулки в лес, а вся суровость и жестокость жизни была еще где-то впереди. Но даже и теперь, даже целуя и милуя по вечерам, Корней не испытывал ее душевной близости к себе, иногда она холодно отстраняла его: «Да уж хватит! Довольно!» — и сразу становилась чужой, недоступной, далекой. Он нетерпеливо ждал, когда же все-таки она хоть что-нибудь спросит о нем самом или о Тоне, о Лизавете, или уж, по крайней мере, заинтересуется его планами на будущее. Ни слова. Ни намека. Только сейчас, перед тем, как решиться жить вместе, необходимо было поставить все на свои места, все по правде, по чистоте, без недомолвок. Было — не было. Всюду поставить точки! Она этого не хотела или попросту ни в чем таком не нуждалась.