Утро нового года - Сергей Черепанов

— Причем люди! Пожила квартиранткой, а потом и хозяйкой стала! Эко!

— Пожалуй, перееду! — задумчиво покивала Кавуся.

На том и порешили.

Марфа Васильевна уже собрала посуду и наладилась было показать гостье сад, — яблони народили обильно, — но вернулся с завода Корней, ради которого, собственно, и разыгрывалась вся эта история, давно Марфой Васильевной задуманная.

Она вышла на веранду его встретить, но предварительно Кавусю предупредила:

— Надень туфли-то, не сиди босиком! Да не сумлевайся, надевай! Я вечером опосля половики выхлопаю во дворе. Пыль не пристанет.

Кавуся обулась, вынув из сумки зеркальце, поправила прическу и передвинулась на краешек дивана. Обнаженные руки с крохотными, почти незаметными крапинками веснушек кинула на колени. На безымянном пальчике лучисто вспыхнул золотой перстенек с дорогим камнем. Ее лицо осталось бесстрастным.

Марфа Васильевна вынесла Корнею новые брюки, ботинки, свежую рубашку и велела себя прибрать.

— Умойся от рукомойника, эвон красное мыло возьми, сними заводскую-то вонь. Да поживее. В доме-то девушка…

Кавуся еще раз кончиками пальцев поправила пышные волосы и, когда Корней переступил порог комнаты, поднялась.

Он слегка запнулся за порог, смутился. «Ну и ну! Все-таки она!»

— Ознакомьтесь-ко! — распорядилась с веранды Марфа Васильевна. — Да побудьте пока, мне надо с делами управиться.

Они назвались друг другу. Корней, розовый от стыда и смущения, спросил:

— Как это вы к нам?

— Вообще! — слегка пожала плечами Кавуся. — Марфа Васильевна себе платье заказывала. Вот и приехала посмотреть материал.

— Вы шьете?

— Ну, хотя бы… — сыграла Кавуся глазами. — Между делом…

Они продолжали стоять, Корней чувствовал себя растерянно и не догадался сразу предложить ей стул. Переминался. И как будто туман ударил ему в голову, так она была хороша, эта девушка, вблизи.

— А вы отчего меня так внимательно рассматриваете? — поиграла и улыбкой Кавуся. — Даже неловко…

— Я ведь вас уже прежде встречал, — сказал, наконец, Корней.

— И я вас встречала. На базаре. В больнице.

— Ну, а как ваша мама? Больна еще?

— Выписалась.

— Должно быть, славная она женщина…

— Не знаю, — наклонила голову Кавуся. — Я привыкла.

Не дождавшись, Кавуся сама пригласила сесть. Корней отдернул шторы и распахнул створки. Из палисадника хлынул холодок.

Смущение у него не проходило. «Ну и ну, таки подстроила мать, — думал он, стараясь чем-нибудь Кавусю развлечь. — Откормленная сдобными булочками! Как это все получилось? Неужели сама пришла? Человека не узнаешь, пока с ним пуд соли не съешь!»

Кавуся овладела разговором и вела его умно, просто и рассудительно. «Вот она какая! — некоторое время спустя уже почти с восхищением подумал Корней. — Не чета ни Антонине, ни Лизавете! Где такие вырастают? Кого они любят? Неужели есть парень, которого она любит?»

Ему опять стало перед ней совестно, он выглядел, очевидно, таким неотесанным, таким грубо простоватым!..

Кавуся спросила про театр. Бывал ли Корней? Какие постановки ему больше нравятся? Уж лучше спросила бы про луну! При луне он с девчонками на лавочках у ворот сиживал, а вот в театре не был ни разу. Не влекло. Но ответил, что бывал, не часто хотя, из Косогорья до театра далековато.

— Ну, а если бы я позвала вас в театр? — брызнув на него лучиками, проверила Кавуся.

— Охотно поеду! — с готовностью согласился Корней. — В любое время.

У него даже не возникало потребности избрать в разговоре с ней тот несколько насмешливый, холодноватый тон, каким он пользовался, бывало, при Тоне и Лизавете.

— Или я вас приглашу. Поедете?

Кавуся кивнула.

Между тем, Марфа Васильевна поснимала с веревок отрезы, снова пересыпала их табаком и нафталином, уторкала в сундук.

Наблюдала, проходя мимо: как они там?

Дело шло на лад. «Ух, девка! — похвалила Марфа Васильевна. — Уж такая любого зауздает! А мой-то тюлень!..»

Решила подтолкнуть дело.

— Ну-ко, молодежь! Чем у окошка сидеть, прогуляйтесь. Ты, Корней, выгони-ко легковую машину из гаража, заправь, да и поезжайте куда-нибудь…

Это была превеликая щедрость с ее стороны.

Вскоре из тесовых ворот чиликинского двора плавно и бесшумно выехала новенькая «Победа» в свой первый рейс.

Марфа Васильевна, прислонив ладонь к переносице, против солнца, проводила взглядом машину до поворота в переулок и набожно произнесла:

— Дай-то, господи! Уж скорее бы уладилось! Пока жива-здорова…

Кавуся Баталина шла теперь по жизни осторожно и осмотрительно, как по шаткому мостику, совершив, как ей казалось, непоправимую ошибку.

Она успешно выдержала экзамены на товароведческий факультет, пробыла на нем весь первый курс и, вероятно, продолжала бы так же успешно учиться и дальше.

Подруги предупреждали: «Ты, Кланька, красотой в кошки-мышки не играй! Отдавай себе отчет!» Но она, Кавуся, избалованная матерью, сознающая неотразимость васильковых звезд в своих опушенных черными ресницами глазах, пользовалась ими, пожалуй, без меры. В семье денег недоставало. Мать зарабатывала весьма скромно, а кроме Кавуси, взяла еще на свои плечи Женьку и Нюську, племянников, родители которых погибли при автомобильной аварии. Поэтому-то, урезывая себя до последней степени, стараясь, чтобы дочь одевалась и обувалась «не хуже других», Анна Михайловна отдавала на нее последние свои силы, надорванные войной, а Кавуся принимала как позор и унижение все то скромное, дешевенькое, что с таким трудом для нее добывалось: и платья, и обувь, и верхнюю одежду. Безмерной своей любовью к дочери и безмерной своей жалостью, что вот она, доченька, в те военные годы натерпелась голоду и холоду, Анна Михайловна сама приучила ее не помогать, а требовать, эксплуатировать любовь и материнскую жалость с холодным равнодушием и непониманием.

С Игорем Лентовским встретилась Кавуся впервые на институтском вечере. Привел его туда Сухачев, студент третьего курса. Из публики, примелькавшейся, Игорь очень резко выделялся прекрасно подогнанным на него черным костюмом, накрахмаленным воротником, самоуверенностью, веселой находчивостью и щедростью. Ему было за тридцать. Кавусю он сразу заприметил и, кроме нее, почти ни с кем не танцевал. Потом они угощались в буфете, Кавуся ела шоколад, пила шампанское. Лентовский довел ее до дому, вежливо раскланялся. А через неделю она стала бывать с ним каждый день, еще через неделю осталась у него ночевать.

Полгода продолжалось ее страшное счастье. В очередную сессию нахватала двоек. Зачетку от матери скрыла. Стипендию ей срезали. Пользоваться деньгами Лентовского, зависеть от него показалось стыдно. Порвать с ним, повиниться матери, попросить у подруг поддержки помешали гордость и страх. Лентовский же продолжал откладывать брак, отлынивал, не выказывал намерения переселить ее к себе. И поздно уже было поправлять ту вихлястую, бесшабашную фразу, что бросила она однажды подругам: «Хочешь жить, умей вертеться!» Тогда-то она и приняла правило Марфы Васильевны: «Хочешь жить, так умей жить!» Но как? Еще теплилась надежда вернуть Игоря, снова ошеломить его — не только глазами, а всем блеском их материальной оправы: много денег, много платьев, много обуви, много дорогих безделушек! И снова стыд: не ринется же она спекулировать на базаре!

Она начала работать, объяснив матери, что переходит на вечернее отделение. Заработок простой фабричной швеи. Мало! Слишком медленно достигается цель. Мать от нее не получала ни гроша. «Ей надо одеваться, посмотрите, как теперь молодежь одевается, проживем на мою зарплату!» И все равно мало! Так начался тот изнурительный, одуряющий труд по ночам, из ночи в ночь, без отдыха после фабрики, по частным заказам. Норма: одно платье за одну ночь! К ней шли. У нее оказался отличный глазомер, понятие цвета, формы. Ее выбор фасонов был удачным, и некоторые заказчицы даже приплачивали к той недешевой плате, которую она брала. Наконец-то, и сама она стала одеваться по моде. Почти ежедневно одевалась по-разному. Однако же вещей не копила. Два-три раза надетое платье пускала в оборот. И тут ей подвернулась Марфа Васильевна с ее связями. Марфа Васильевна брала платья, обувь, летние пальто на перепродажу — охотницы находились.

А Игорь уехал из города и не оставил адреса. «Подлец! — бросила Кавуся ему вдогонку. — Негодяй!» Потом она ожесточилась и очерствела. Застыла в холоде. Отвергла все прекрасное в любви, как опоганенное.

И поэтому, когда Марфа Васильевна, нацелившись на нее, предложила свой двор, согласилась: «А не все ли равно!..»

Близкое знакомство с Корнеем ее немного покоробило. Все в нем, кроме внешности, показалось сероватым, тусклым, словно припечатанным незатейливой косогорской действительностью.