Слабак - Джонатан Уэллс

пиджак в «гусиную лапку» и розовая рубашка «Брукс Бразерс» – то, что он всегда носил по вечерам, когда не нужно надевать белый фартук мясника и прочные туфли официанта на смену в таверне «Миддлтон». Пэт, что тоже там находился, едва взглянул на меня, когда я присел рядом.

– Привет, приятель, – пробормотал он.

Что-то было не так. Билл сгорбился над маленьким столиком, курил, кашлял и одновременно глотал свой напиток.

– Я вчера разговаривал с Дафни. Что ты сделал этой бедной девушке? – спросил Билл, пристально глядя на меня. – Она говорит, что теперь хочет бросить учёбу. Ты решил никогда больше не разговаривать с ней? Не объяснившись, вот просто так уйти и даже ничего не говорить? Бойкотировать её? Учти, мужчины так не поступают. И что мне теперь сказать ей?

– А как поступают мужчины? – спросил я иронично.

– Мужчина винит себя, если всё пошло не так. И говорит своей даме, что она замечательная. А так это или нет – на самом деле неважно. Просто говорит, что во всём его вина, а не её. Но не молчит так упорно.

– Странно, а почему она вдруг спросила именно тебя? С каких пор она хочет знать твоё мнение? – удивился я.

У меня в горле застрял комок. Я не знал, что ещё можно ответить, поэтому сидел молча и позволил унижению всецело обрушиться на меня.

– Ну, она знает, что я твой друг. Ты мог поделиться со мной своими соображениями. Так что расскажи теперь, что же произошло. Просто хочу понять это для себя. И не буду ей пересказывать.

Не хотелось, чтобы меня заставляли объяснять поведение, которое я и сам-то едва понимал. Мне и так было горько думать о том, как я повёл себя, не хотел, чтобы ещё и мои друзья разбирали это.

И что же, следовало погрузиться в дебри прошлого, рассказывая всю свою историю? Даже если бы я и попробовал это сделать: послужили бы слова оправданием, рациональным объяснением того, что я сам в себе не способен осилить? И чем больше вопросов я себе задавал, тем более лицемерным становился.

Я посмотрел на часы. Почти настало время ужина. Любая невзрачная еда выглядела бы куда лучше, чем допрос. Но Билл продолжал сурово пялиться на меня. А Пэт рассматривал, как пена плавает на поверхности его пива.

Молчание затянулась.

– Я просто боялся, – признался я. – Что она станет расспрашивать слишком о многом, о чём не хотел бы рассказывать. Не хотелось, чтобы она знала, как много могу ей сказать о себе. Поэтому решил, что лучше вообще ничего не говорить. Держать всё в себе. Понимаешь, она хотела знать слишком много!

– Подожди, – перебил Пэт. – О чём вообще речь? Хотела, чтобы рассказал то, о чём не хочешь говорить? Тогда ты правильно сделал, что отморозился. Выше нос, приятель. Всё не так уж и сложно. Ты не обязан всё выкладывать только потому, что кто-то просит.

– Я не хочу говорить об этом даже со своими друзьями, – буркнул я в ответ.

У меня вдруг возникло сильное желание уйти. За исключением худших моментов с Дафни, я редко думал о папином решении познакомить меня с Ингрид и Натали. Но в тех редких случаях, когда я вспоминал эти моменты, они больше не казались мне беззаботным приключением, потеряли способность возбуждать и отвлекать от мучительных моментов.

Повзрослев, я вспоминал об этом со стыдом. Стыдом, требовавшим вмешательства моего отца, чтобы тот направил меня на поиски любви, а не позволил столкнуться с этим чувством, как любому другому подростку. Стыд говорил, что отец не считал, что я способен найти любовь самостоятельно. Ну, по крайней мере, ту её версию, что он хотел для меня.

Поэтому я предпочёл сбежать, а не делиться подобной информацией.

– Не уходи, Джон. Мы же твои друзья. Ты не обязан рассказывать нам то, что не хочешь. Прости. Поверь, я не пытался читать тебе нотации. Просто Дафни обратилась ко мне – вот и захотелось узнать, как ты видишь эту историю. Но нам не нужно знать ничего, что ты не хочешь рассказывать, – произнёс Билл, его голос дрогнул.

Он посмотрел на меня, чтобы продемонстрировать, что сказанные слова совершенно искренние.

Но каким бы ни был его тон, больше не хотелось слышать ни вопросов, ни рассуждений, ни извинений. И даже столь необходимое сочувствие не удержало бы меня там. Я резко поднялся и ушёл, оставил их вдвоём гадать, что же такое со мной произошло. Немедленное исчезновение было единственным, что могло спасти моё достоинство.

Когда я вернулся в свою комнату, Роджер, мой сосед, занимался за столом. Верхний свет был выключен, и его открытый учебник греческого языка освещался только маленькой лампой. Он переписывал какие-то слова в блокнот. Я дежурно кивнул, сразу как вошёл. Мы были просто наилюбезными друг с другом – те несколько раз, что находились в комнате вместе и оба не спали.

Я лёг на кровать, надеясь, что Роджер что-нибудь скажет или сделает. Но он так и остался неподвижно сидеть – лишь когда писал, его рука неспешно двигалась по бумаге. Он был тихим и старательным, держался в основном сам по себе. Роджер родом из Вирджинии, из небольшого городка в сельской местности, где его семья жила на протяжении последней сотни лет. Его родителей, в отличие от моих, не было рядом, чтобы помочь ему обустроиться. Мне иногда казалось, что он появился из ниоткуда.

В тот момент полное безразличие Роджера стало мне даже симпатично. Я сел за свой стол и посмотрел в окно. В кромешной темноте виднелся шпиль церкви Святой Анны, протыкавший небо. Затем я повернулся к ряду книг, расставленных вдоль окна, достав «Собрание стихотворений» Т. С. Элиота. Я открыл томик на «Любовной песне Дж. Альфреда Пруфрока» – моём любимом стихотворении Элиота – и прочитал про себя знакомые строки. Многие я уже знал наизусть: это стало первым стихотворением, которое я когда-либо читал с листа. Когда учитель в седьмом классе на уроке английского языка в Академии Адамса спросил, в каком стиле написано стихотворение, я неожиданно поднял руку и дал бессвязный ответ о неурядице и сожалении. Учитель слушал меня с таким неподдельным интересом, к какому я не привык. Когда я закончил, поблагодарил меня – так, что показалось, будто до этого момента меня никогда ни за что не благодарили. Перечитав стихотворение, я вспомнил, какое сильное впечатление оно на меня произвело в первый раз. В те времена, когда сама мысль о том, чтобы «приготовить своё лицо к встрече с другими лицами» казалась ещё