Олимп - Дэн Симмонс

«Да, но сейчас-то все иначе», — хмурился Харман. Семьи необходимы, это вопрос выживания. Дело даже не в частых нападениях войниксов и трудностях, обрушившихся на людей после Падения: землянам предстояла настоящая война, о ней предупреждал Одиссей. Правда, он уже не желал распространяться о своем пророчестве, обмолвился только, что бой будет великим. Кое-кто предполагал необъяснимую связь между грядущей битвой и осадой Трои, что составляла сюжет драмы в туринских пеленах, которыми развлекались люди до тех пор, пока вшитые микросхемы тоже не отключились. «Новые миры возникнут на твоей лужайке», — сказал грек Аде в ту памятную ночь.

Вот и последняя просторная опушка у кромки леса. Харман почувствовал, как он устал и напуган. Сколько можно задаваться вопросом, прав ли он был, когда разрушил небесный лазарет, возможно, выпустил на волю Просперо, а теперь еще взялся натаскивать остальных создавать семьи, объединяться в группы для защиты от внешнего врага? Мужчине уже давно исполнилось девяносто девять лет, львиная доля которых растрачена впустую, не на поиски мудрости, — так что же он вообще мог знать?

Ну а страшила Хармана даже не смерть (в последнее время люди сызнова учились бояться «курносой», как полтора тысячелетия тому назад), но скорее бремя ответственности за принесенные перемены.

«Верно ли мы поступили, решив завести ребенка в такое время?» Поначалу им с Адой казалось, что новые условия требуют вопреки безумным трудностям и неуверенности в завтрашнем дне создавать семьи — вернее, «начинать семьи». Странное выражение: если честно, у супругов ум заходил за разум при мысли о том, чтобы родить со временем нескольких детей. Четырнадцать с лишним веков постлюди, ныне исчезнувшие в никуда, разрешали женщинам старого образца производить на свет строго по одному малышу. От внезапно раскрывшихся возможностей кружилась голова. Это что же: рожай сколько пожелаешь, лишь бы здоровья хватило? Не нужно записываться на очередь, не нужно ждать, пока сервиторы доставят подтверждение от «постов»? Впрочем, предстояло еще проверить, не разучилось ли человечество плодиться и размножаться, невзирая на изменения в генетике и заложенные в кровь нанопрограммы.

Отважившись на решительный шаг, будущие родители, кроме прочего, хотели показать не только обитателям Ардис-холла, но и членам других уцелевших общин, что это такое — семья, где есть отец.

Хармана все это начинало пугать. Хотя он и не сомневался в своей правоте, однако не мог отделаться от щемящих опасений. Во-первых, переживут ли мать и дитя сами роды вне лазарета? Ни один землянин лично не видел, как это происходит. Появление на свет, как и уход из него, были таинственными событиями, ради которых человек улетал на экваториальное кольцо. И даже в условиях лазарета разрешение от бремени считалось настолько травмирующим, что любые воспоминания о нем аккуратно стирались из разума — подобно кошмару, пережитому Даэманом, когда его съел аллозавр. Впоследствии роженица помнила о произошедшем не более, чем ее дитя.

Сервитор сообщал, что настало время; женщина факсовала на небо и возвращалась пару дней спустя, стройная и здоровая, как всегда, после чего два месяца о малыше заботились исключительно сервиторы. Мать иногда с ним общалась, но почти не принимала участия в его воспитании. Мужчины в эпоху до Великого Падения даже не подозревали о своем отцовстве, ибо между интимным сношением и появлением ребенка подчас проходили годы, а то и десятилетия.

И вот сейчас, когда Харман и прочие принялись читать о родах, имевших место в глубокой древности, обычай казался на изумление опасным и варварским, даже если все происходило в больнице (похоже, старинной и довольно примитивной разновидности лазарета) и под присмотром настоящих профессионалов, а ведь на Земле не осталось людей, хотя бы раз наблюдавших, как это делается.

Кроме Одиссея. Бородач однажды признался, что в прошлой жизни — той невероятной жизни, полной кровопролитных сражений, о которой повествовала драма туринских пелен, — ему довелось частично увидеть рождение сына Телемаха. Так что грек оказался единственным кандидатом в повитухи Ардис-холла.

В новом мире, лишенном докторов, Одиссей-Никто занял место искуснейшего целителя. Он ловко лечил припарками, умел зашивать раны и сращивать переломы. Примерно за десять лет неприкаянных скитаний сквозь пространство и время, после бегства от некой особы по прозванию Цирцея, грек нахватался новейших познаний в области медицины. К примеру, он всегда мыл нож и руки, прежде чем резать по живому.

Девять месяцев назад Одиссей собирался покинуть Ардис-холл через две-три недели. Пожалуй, заикнись он теперь об уходе, полсотни человек повисли бы на плечах бородача, связали бы его веревками, лишь бы удержать при себе столь опытного наставника, способного ладить оружие, охотиться, разделывать лесную добычу, готовить еду на костре, ковать металлы, шить одежду, программировать соньер, лечить больных, исцелять раны… или помочь малышу появиться в мир.

Сквозь ветви деревьев уже проглядывал широкий луг. Тучи застили кольца, надвигалась кромешная тьма.

— Я тут хотел повидать Даэмана… — подал голос Никто.

Это было последнее, что он успел сказать.

Войниксы беззвучно пали с деревьев подобно гигантским паукам. Их было не меньше дюжины, и все до единого выпустили убийственные лезвия.

Двое рухнули на спину быку и перерезали скотине горло. Еще двое, не успев приземлиться, ринулись к Ханне. В воздухе закружились окровавленные лоскуты одежды. Молодая женщина отскочила назад, попыталась вытащить лук и прицелиться, но твари свалили ее с ног и склонились над жертвой, дабы закончить дело.

Одиссей закричал, активировал чудесный меч (подарок Цирцеи, как он рассказывал) и, едва над рукоятью завибрировало невидимое лезвие, прыгнул и замахнулся. Взметнулись обломки панцирей и механических рук, супруга Ады забрызгало белой кровью и синим маслом.

Одна из тварей почти вышибла дух из Хармана, но тот успел откатиться из-под жутких лезвий. Другой войникс припал на четвереньки и прянул вверх, двигаясь будто в ускоренном ночном кошмаре. Поднявшись и неловко подхватив копье, мужчина устремился на второго врага, в то время как первый ринулся на спину ему самому.

Грянул выстрел: это Петир вскинул винтовку. Над ухом засвистели хрустальные дротики. Войникс, напавший на Хармана сзади, завертелся и рухнул под ударами тысяч серебряных молний. Мужчина лишь на секунду оглянулся, однако через миг его копье уже пронзило грудь прыгнувшей на него твари. Мерзкое создание скорчилось и пало на землю, но все же в последний момент вырвало из рук человека верное копье. Девяностодевятилетний выругался, подергал за древко, потом отскочил и прицелился из лука: еще трое войниксов бросились в его сторону.