Олимп - Дэн Симмонс

Никто усмехнулся:

— Ну да. Она в своей криоколыбели, а я — во временном саркофаге у Золотых Ворот. Рядышком, но по отдельности, как малыши в разных люльках. Я бы назвал это платонической близостью, если упоминать всуе имя одного из моих земляков. — И грек от души расхохотался, хотя ни один из товарищей не мог разделить веселья. Отсмеявшись, он произнес: — Не стоит, Харман, верить каждому слову старухи. Она врала напропалую и много в чем не разбиралась.

— Я не встречал на свете более мудрой женщины, — ответил девяностодевятилетний. — И вряд ли когда-нибудь встречу кого-то подобного ей.

Никто сухо улыбнулся.

— А вот насчет последнего ты прав.

На пути четверке пришлось пересечь небольшой поток, бежавший куда-то к реке. Каждый шаг заставлял опасно раскачиваться на краю валуна или павшей коряги. Страшновато промочить одежду или ноги в такой холод. Бык невозмутимо брел по ледяной воде, с грохотом волоча за собою дрожки. Петир добрался до берега первым и встал на страже с оружием наготове, дожидаясь товарищей. Путники уже не шли по следам разбежавшегося скота: теперь они знали дорогу. Оставалось перевалить за покатый лесистый утес, миновать усеянный камнями луг, потом еще немного, а там уже — Ардис-холл, тепло, еда и сравнительная безопасность.

Горы темных облаков на юго-востоке поглотили солнце, и за считанные минуты на потемневшем небе проступили яркие кольца. В дрожках лежали два фонаря, и Харман захватил запасные свечи, однако в них еще не было нужды. Вот когда тучи заволокут и кольца, и звезды — тогда, пожалуй…

— Интересно, Даэман отправился за своей матерью? — подал голос Петир.

Похоже, молодой человек тяготился долгими паузами.

— Лучше бы меня подождал, — отозвался Харман. — Или пока там не наступит день. В Парижском Кратере нынче неспокойно.

Никто хмыкнул.

— Странно, но среди всей вашей братии Даэман, кажется, лучше всех умеет о себе позаботиться. Признайся, Харман, ведь он и тебя удивил?

— Ничуть, — фыркнул супруг Ады, однако призадумался и понял, что солгал.

Всего лишь год назад, при первой встрече, перед ним предстал вечно ноющий, пухлый маменькин сынок, способный только ловить бабочек и соблазнять юных девушек. Сказать по совести, девяностодевятилетний мужчина вообще подозревал, что парень явился тогда в Ардис-холл с одной целью — прельстить кузину Аду. В начале их похождений Даэман держался трусовато и беспрестанно хныкал по поводу и без повода, но самое интересное: Харман уже не мог не признаться хотя бы перед собой, что сам он изменился гораздо меньше, чем этот холеный коллекционер насекомых. Не кто иной, как изголодавшийся, однако исполненный решимости Даэман, похудевший на сорок фунтов, зато злющий, как черт, сразился врукопашную с Калибаном в условиях почти нулевой гравитации на орбитальном острове Просперо. Если бы не кузен Ады, ее возлюбленному и Ханне нипочем бы не выбраться оттуда живыми. Со дня Великого Падения парень посерьезнел, сделался молчаливее, с упорством отдался овладению навыками борьбы и выживания — всего, чему брался учить Одиссей.

Харман даже немного завидовал. Он-то считал себя естественным вожаком колонии: все-таки самый старший, самый мудрый, каких-то девять месяцев назад — единственный, кто умел — или желал — читать книги, единственный человек на планете, кто догадывался о ее шарообразной форме, однако… Почему те же испытания, что закалили Даэмана, ослабили дух и тело его более опытного товарища? «Неужели дело в моем возрасте?» Внешне супруг Ады смотрелся на тридцать с лишним — сорок лет, как и любой мужчина за восемьдесят — по крайней мере в эпоху до Падения. В баках, где извивались клубки зеленых червей и булькали химикаты, его организм четырежды обновлялся во время прошлых визитов. «Ну а как насчет души?» Вот о чем стоило беспокоиться. Что, если старость есть старость, и даже искусная работа над мускулами, кожей и нервами здесь не поможет? Не улучшало настроение еще и то, что нога по-прежнему страдала от ран, полученных девятью месяцами ранее на проклятом острове Просперо. Лазарет, в баках которого мужчине заштопали бы любое повреждение, был уничтожен. Верные сервиторы больше не подплывали по воздуху, дабы перевязать и залечить последствия мелких несчастных случаев. Теперь уже девяностодевятилетний точно знал: нога никогда не заживет полностью, он обречен хромать до конца своих дней. Веселее от этой мысли не становилось.

Охотники шли через лес в молчании: каждому казалось, что попутчики погружены в тяжелые думы. Харману выпало вести в поводу быка, который с наступлением темноты начал упрямиться еще сильнее. Стоило тупой и норовистой скотине свернуть с пути, разбить повозку о дерево, и четверке пришлось бы либо провести всю ночь под открытым небом, пытаясь починить дрожки, либо бросить их на дороге. Путников не прельщал ни тот, ни другой расклад.

Одиссей-Никто бодро ступал рядом, подстраиваясь под черепаший шаг быка и хромого Хармана. Возлюбленный Ады посмотрел на Ханну, которая не сводила тоскливого взора с приземистого бородача, на Петира, безнадежно пожирающего глазами Ханну, — и ему захотелось опуститься на холодные камни, чтобы зарыдать — зарыдать о мире, где насущные заботы не оставили места слезам. Вспомнилась потрясающая, недавно прочитанная пьеса Шекспира — «Ромео и Джульетта». Неужели затронутые в ней слабости и ошибки свойственны человечеству даже теперь, спустя почти два тысячелетия самоэволюции, наноинженерии, генетических манипуляций?

«Может, не надо было разрешать жене беременеть?» Вот о чем он задумывался чаще всего.

Ада хотела ребенка. Харман тоже. Более того, как это ни странно после четырнадцати веков безмыслия, оба мечтали о семье, когда мужчина остается с женщиной, и они вдвоем воспитывают собственное дитя, не доверяя малыша сервиторам. В мире до Великого Падения люди старого образца знали только своих матерей, почти ни один не ведал — да и не желал гадать, — кто же его отец. Учитывая, что людей на Земле, по словам Сейви, обитало не больше трех сотен тысяч, что все они сохраняли здоровье и бодрость вплоть до самого окончания Пятой и Последней Двадцатки, что скудная культура многие века состояла из праздников и беспорядочных сексуальных связей, в те годы нередко случалось: дочери по незнанию совокуплялись с отцами.

Хармана это тревожило с тех самых пор, как он выучился читать и получил первое представление — эх, если бы раньше! — о жизни и ценностях человечества из далекого прошлого. А ведь еще девять месяцев назад люди не задумывались о таких мелочах, как инцест. Генетически встроенные наносенсоры, позволявшие выбирать между пакетиками спермы, тщательно законсервированными в теле женщины на долгие месяцы и даже годы после каждого спаривания, попросту не дали бы ей предпочесть ближайшего родственника в качестве «производителя». Подобные ошибки исключались. Нанопрограмма не допускала промашек, хотя человечество совершало их на каждом шагу.