Золото - Леонид Николаевич Завадовский

Но он покачал головой.

— Нет, Лида. А если остановится жизнь от моего горя, легче разве будет?

Покрасневшие, влажные от слез глаза Лидии устремились мимо прииска, поверх долины. Хребты ступенчатыми грядами убегали в синеву и таяли, сливаясь с небом. Она молчала.

— Нет, Лида, еще тяжелей будет. От горя не уйдешь никуда. Ты посоветуй мне, пожалуйста. Хочу в партию. Могут меня принять хоть кандидатом? Давно надо было это. Думал, но не смел и как будто чего-то неловко Пойду к Шепетову. Давно надо было сходить, — Мишка беспомощно оглянулся, точно заблудился и не знает, куда идти. Он вспомнил протест Мотьки против попытки обратиться к секретарю за советом и помощью. «Почему не сходил! Почему не сходил!» Он, словно про себя, продолжал: — Человек сам не изменится. Надо жизнь переменить вокруг него. От чего он переменится!

— Ну, что ж, Миша. Я советую. Тебе надо к людям ближе, а то… Знаю я, какой ты…

Китаец засматривал в глаза двум оставшимся на кладбище самым близким друзьям белокурой девушки, хотел улыбкой стереть борозды, легшие возле их губ, но понял, что утешить может только время. Перестал улыбаться и опустил голову.

— Ты что же не идешь домой, товарищ? — сказал Мишка. — Иди. Спасибо тебе большое. Большое спасибо, что пришел помочь.

Мишка тронул китайца за плечо и видел, как желтое лицо внезапно заострилось. Стиснутые зубы скрипнули. Музыкант откинул ногу и со всей силой ударил тяжелым ботинком по натянутой коже барабана. Визгливо крикнул:

— Зачем такой шибко плахой старатиль!

Гулкий удар на мгновенье покрыл долину с ее шумом и скрежетом и замер в хребтах.

26

Короткое лето прошло тяжело и быстро, как будто мимо протопали старательские сапоги. Дымы пожогов растаяли в побледневшем небе. Посерела и полегла трава, хвойные леса потеряли зеленую яркость, только лиственные кустарники сверкали на солнце, словно кучи чистейшего золота, и от этого голубизна неба стала еще гуще, а дымка далей — печальнее. Разведка за лето разбросала по долине столбы с номерами линий и скважин на свежих затесах.

На Белоснежный забредали приискатели, разочарованные в своих преувеличенных чаяниях. Никто не заикался о зарплате, о жилищных условиях, только бы продержаться в тайге до будущего сезона на казенном снабжении. Прошли слухи, будто разведка Белоснежного дала уже положительные результаты, что с осени начнутся подготовительные работы — сооружение ряжей{66}, проводка отводных канав, постройка бараков, конторы. Федор Иванович стоял на крылечке, толкуя с пришельцами, частенько разрешал себе удовольствие покуражиться и покапризничать, прежде чем взять одного, другого. Когда были нужны — погладить не давались, изволите ли видеть, постоять на буровых площадках, постукать «бабой» захотелось. Избыток рабочих рук ставил приискового человека в полную зависимость от смотрителя-хозяина на разведке.

В длинном грязном бараке не было ни одного плаката, газеты прибывали на Белоснежный через три-четыре месяца после выхода в свет. Уполномоченные профсоюза менялись каждую неделю. Или, отправившись на Незаметный по делам, не возвращались, оседали на старании или лежали в бараках, и их переизбирали с тем, чтобы новый также исчез.

Лидия вспоминала, как дурной сон, беседу с Петей на сопке в день смерти Мотьки. Обычная деловая озабоченность мужа рассеивала возникшее когда-то подозрение. Петя, конечно, не так наивен, чтобы из случайных слов делать какие-либо выводы…

Скучно среди лета в тайге. Знойная духота, однообразный звон комаров. Дым дымокуров возле крыльца, возле барака, на разрезе. Единственным развлечением к концу лета у Лидии были прогулки за ягодой и варка варенья. Уже с десяток банок из-под консервов стояли на полке.

Лидия не замечала, как привычка к тихой жизни начинает поглощать ее все глубже. Она напевала песенку себе под нос, возясь у плиты, с довольным видом встречала мужа в дверях. Но вот произошел случай, который сдунул сонное благополучие, как золу с донышка чайника. Однажды смотритель, предвкушая вкусный обед, снял грязные сапоги у порога и с улыбкой вошел в горницу. Внезапно изменился в лице, бросился к жене и выхватил из ее рук разведочный журнал, который она просматривала от скуки.

— Зачем ты рвешь из рук! — воскликнула она обиженно.

— Неужели ты ничего не соображаешь? — ответил смотритель. — Ну, а если кто-нибудь увидит у тебя в руках журнал и донесет в управление? Ты должна знать, что инструкция строжайше запрещает нам показывать кому-либо сведения о разведочных работах.

— Представь себе — знаю, и все-таки не считала преступлением взять в руки твой журнал.

И с этого дня, забыв покой, Лидия только думала о том, права она или нет в возникших подозрениях. Беседуя с рабочими, наводила разговор на тему о содержании ключа, осторожно выспрашивала у корейцев-промывальщиков, но не могла добиться сколько-нибудь толковых результатов. Рабочие не знали, их дело шуровать или долбить, а промывальщики скалили зубы и сводили на шутку свои неопределенные ответы.

— Мало-мало золота есть, мало-мало нет…

Помощник, как и смотритель, ссылался на пресловутую инструкцию и отгораживался ею, как заклинанием. Лидия старалась разобраться честно, здраво: может быть, ее подозрения носят слишком личный характер, может быть, возникновение их связано с предубеждением против мужа. Разве не переносится личная неудовлетворенность близким человеком на его дела, поступки, убеждения, даже на внешность? Попытки поймать мужа на слове были безуспешны: даже в интимнейшие минуты он оставался верен себе и повторял:

— Я ничего не знаю. Я даю сведения в разведочное бюро, там подводят итоги, подсчитывают, взвешивают. Мне ничего не видно. Я такой же слепой, как каждый рабочий.

Оставалось самой разрешать сомнения. Лидия потеряла покой. Она бродила по прииску, уходила далеко в долину, постоянная спутница — ягодная корзиночка — болталась в ее руке. Дни стояли погожие, такие, когда из тайги веет ароматами увядших мхов и трав, когда особенно легко возникают томительные думы. Забиралась на каменную глыбу, каким-то чудом оказавшуюся вдали от хребтов, среди долины. Издали глыба напоминала огромный пережженный кирпич с ровными отформованными краями. Остаток скалы был сплошь покрыт мозаикой цветных лишайников. На лысине, на самой верхушке, под лучами осеннего солнца, особенно ласкового в преддверии холодной осени, было уютно. Взгляд блуждал по пятнистым коврам, раскинутым по склонам сопок. Ясность дней, чистота красок и нежнейших переходов, омытых акварелью, делали мысль четкой.

В самом деле, может ли полюбить новое — новую власть, новых людей — человек, подобный Федору Ивановичу? Все, что он думает, чувствует, делает — положено делать, думать, чувствовать злому цепному псу, верному своему старому господину. Ему надо вывернуться наизнанку, чтобы стать иным. Невольно сравнивала мужа с отцом. Оба служаки, оба воспитаны прошлым. Отец, если и был жесток