Свет в окне - Елена Катишонок

Дмитрий Иванович бережно листал, стараясь не помять и любуясь ровными строчками машинописи. Слова и фразы, знакомые и вместе с тем сделавшиеся немножко чужими, будучи напечатаны, не сразу проникали в сознание. Глаза выхватывали куски предложений, иногда задерживались на абзаце. Не раз и не два хмурился, встретив корявую, а то и совсем ублюдочную фразу.

Закуривая, отводил далеко в сторону руку с папиросой, чтобы не уронить пепел на снежную белизну рукописи. Отгибал страницу за страницей, переводил зачем-то взгляд на книжную полку, где стояла «Сага»; снова ходил по комнате. Черт; многовато придется вписывать. Продолжал бегло просматривать текст и в какой-то момент подумал, не отказаться ли от английских цитат – в целом перевод очень хороший, а замеченные огрехи лучше выделить в отдельную главу или объединить в статью.

Главу о собственности пролистал особенно внимательно. Вот старый Джолион сокрушается об Ирэн: «…никакого чувства собственности у бедняжки». Странное высказывание для любящего деда Джун, жених которой стал любовником Ирэн. Да и рассуждает об этом старик, сидя в Робин Хилле – доме, который был построен для Ирэн. Сомс, хозяин этого дома, так и не становится его обитателем – Робин Хилл приобретает старый Джолион по просьбе внучки. Хоть он ворчливо называет это желание капризом, им самим движет каприз другого свойства: азарт приобретателя и желание утереть нос этому «собственнику», как он называет Сомса. Между тем хозяйкой Робин Хилла в конечном итоге делается… Ирэн, став женой молодого Джолиона.

Интересно, что теперь сказал бы старый Джолион, будь он жив, о чувстве собственности у бедняжки?

Присуха отогнул стопочку листов. Не много ли о доме? С другой стороны, если речь идет о недвижимости – где, как не в этих обстоятельствах, человек проверяется на чувство собственности, идет ли речь о поместье неподалеку от Лондона или ветхой халупке здесь, на взморье, которую владелец гордо называет дачей?

Перед глазами встал старенький флигель, который в студенческие времена они снимали в складчину с другом. Друг юности давно превратился в редко звучащий голос и в собственную фотографию – даже улыбка помнилась не живая, а застывшая, пойманная чьим-то объективом. Флигель же напоминал сколоченный на скорую руку скворечник, однако хозяева гордо называли его «домом» на том основании, что к нему имелся отдельный вход. Да, это достоинство оба приятеля оценили: можно было вернуться сколь угодно поздно и в любом составе – по взаимному, разумеется, соглашению.

Однако сейчас флигелек вспомнился не из-за его несомненных достоинств, а от того, с какой горделивостью хозяин с женой показывали им свой дом, вместе со «скворечником»; как величественно старик обвел рукой небольшое огороженное пространство: «сад». Деревянная лестница тянулась по стенке флигеля на крышу, как друзья вначале подумали, но выяснилось – нет, на второй этаж, в крохотную мансарду. Там обитала надменная неулыбчивая барышня лет восемнадцати, всегда державшаяся по-балетному прямо; по лестнице она не поднималась – взлетала, едва касаясь перил. Думали: жиличка, из студенток; оказалось – дочка хозяев, Улле.

Пока раскладывали вещи, передвигали незамысловатую мебель (а другой студенту и не надобно), о барышне забыли. Деликатный стук в дверь отвлек от полезного дела, и Присуха распахнул дверь, чудом не сбив девушку с ног.

На пороге статуэткой застыла изящная фигурка. В руках Улле держала поднос, уставленный бокалами, а между бокалов красовался пузатый фаянсовый кувшин, от которого шел пар и восхитительный аромат.

– Глинтвейн, – пояснила барышня и сделала реверанс. – Добро пожаалуста!

«Добро пожаалуста» – это ладно, барышня не обязана была знать по-русски; но как она умудрилась совместить изящный реверанс с тяжелым подносом в руках, осталось загадкой. Улле позаботилась о бокале и для себя тоже. Впоследствии ее появление с подносом стало нередким. И то сказать: откуда бы взяться бокалам у студентов – спасибо, что имелось вино… Время от времени оба друга поднимались к ней в мансарду, с неизменным удивлением окидывая взглядом девичье гнездышко – по расположению и занимаемому пространству так оно и было. Там, наверху, повторялся привычный ритуал: поднос – бокалы – открываемая бутылка. Где она, кстати, держала этот арсенал? – Не вспомнить.

И что интересно, никто из них двоих не завел с нею романа. Девушка была неизменно мила, держалась легко и непринужденно. Знала вкус вина и кое-чего покрепче, выкуривала папироску-другую – и это не делало ее вульгарной, – комплексом весталки не страдала тоже: время от времени кто-то сопровождал ее в мансарду, спотыкаясь на непривычной лестнице. Вот это последнее обстоятельство почему-то раздражало обоих. Переглядывались, закуривали; если собирались уходить, вдруг решали остаться дома под каким-нибудь неуклюжим предлогом. У обоих портилось настроение. Сверху доносились веселые голоса, звяканье бокалов (тех самых), смех – в том числе и ее, Улле, смех. Они с досадой пожимали плечами: куда, дескать, родители смотрят? Хотя было уже известно, что, в каком бы направлении родители ни смотрели, на все дочкины затеи они смотрят сквозь пальцы.

Приятели выучили ее шаги, запах духов, привычки; знали наперечет всех ухажеров.

Были в поведении девушки какие-то моменты, необъяснимые для обоих. Например, утром рано открывалась дверь наверху, и барышня что-то выплескивала щедрой струей прямо на грядки с клубникой позади домика.

Ты скажешь: ветреная Геба,Кормя Зевесова орла,Громокипящий кубок с неба,Смеясь, на землю пролила, —

бормотал Присуха, продирая глаза. Друг молча поворачивался на другой бок. Из их окна барышню видно не было, только слышался плеск льющейся воды. В конце концов приятелю надоело слушать проборматываемого Тютчева, и он спросил: «Ты знаешь ли, Митенька, что она выливает?».

Вначале Присуха не поверил, а потом долго хохотал, хохотал до слез. Что ж, она не богиня, хоть и несколько ветреная.

Оба вежливо и твердо отказывались от клубники, поливаемой из ночного горшка.

…Как-то раз они спросили девушку об очередном кавалере: не жених ли?.. И до чего же хороша была она в тот день, в платье с матросским воротником, с прямыми белокурыми волосами, перехваченными шелковой лентой! Улле подняла удивленные синие глаза: «Как, пожаалуста?». Потом надменно передернула плечами. Дословный ответ Присуха не помнил, но смысл был прост: он – голодранец, а я – хозяйка дома, наследница своих родителей.

Они с другом изумленно переглянулись: маленькая провинциальная барышня стояла величественная, как королева Виктория.

Хорошо, что никто из них двоих не успел влюбиться в нее: оба были «голодранцами», и прививка, сделанная вовремя, оказалась эффективной. Хотя, говоря по правде, немножко влюблены были оба, не заметить было невозможно.

…Дмитрий Иванович и сейчас с нежностью вспоминал ее имя: губы, готовые к поцелую, тихий всплеск волны. Улле.

Полюбовались – и закрыли картинки студенческой юности; вернемся к работе.

Это любопытный, кстати, момент, думал Присуха, шагая по комнате, интересный сам по себе. Меняется ли отношение собственника к объекту собственности в зависимости от того, чем именно он владеет? Иными словами, как масштаб собственности (пишущая машинка – велосипед – лошадь – дом – флигель – автомобиль) отражается на личности владельца? И можно ли продолжить этот бесконечный ряд иным видом собственности – людьми? Крепостные крестьяне и рабы в определенных общественных системах такой же объект собственности, как любой другой, ибо являются предметом купли и продажи.

Эва куда меня занесло, изумился Присуха. И был великий политэконом… Здесь легко передернуть. Лучше выбросить к чертовой матери. Он решительно перечеркнул несколько листов и читал дальше.

А вот пошли страницы, махровые от кавычек, с частыми пропусками – здесь собраны забавные нелепости перевода. Этот раздел легче остальных для проверки, зато много придется вписывать. Может, в самом деле раздобыть английскую машинку и впечатывать, как советовала Таисия Николаевна, цитаты в каждый экземпляр?

Он улыбнулся, вспомнив, как машинистка снисходительно похвалила «Сагу»: «Такое совпадение, знаете: я только что прочла роман. Очень, очень добротная вещь». Дмитрию Ивановичу пришлось долго и старательно закуривать, чтобы не рассмеяться. До седых висков дожил, а все не мог избавиться от смешливости и несколько раз попадал в неловкое положение – как вчера на заседании кафедры. Выслушав заявление машинистки, он выдохнул дым, вместо рвущегося наружу смеха, и кивнул: «Шведская академия с вами полностью солидарна». Хорошенькая женщина не поняла, при чем тут Швеция, но смуглое лицо чуть зарумянилось. Она независимо вздернула голову и добавила: «Это мое впечатление. И я как человек пишущий…» – она сделала паузу, и Присуху подмывало вставить: «…и печатающий», но в этот момент зазвонил телефон. Очень вовремя зазвонил, ибо после такого заявления полагалось бы сделать уважительное лицо и спросить: «Вот как? А что вы пишете, если не секрет?». Вряд ли Таисия Николаевна стала бы делать секрет из своего творчества, и бог знает куда завела бы доцента беседа с хорошенькой женщиной, если бы не телефон.