Свет в окне - Елена Катишонок

Да уж куда понятней…

– За три месяца посмотришь, какие хаты предлагают, – наставляла Зинка. – Никто тебя не заставляет соглашаться, если не понравится. И запомни: на улицу не выставят – нет такого закона, чтобы советского человека из квартиры выгонять.

Хорошо было сидеть у Зинкиного камина и потягивать терпкий, горьковатый вермут. Стало лениво и спокойно, никуда не торопиться, тем более что никакой встречи с Присухой сегодня не предвиделось. Зинка достала алую с золотом коробочку, на которой было написано «FEMINA», и они выкурили по сигарете.

– Только Анатолию не говори, – предупредила Зинка. – Хотя я одна не курю, только если кто-то из девчонок забежит. Шикарно, да?

И деловито затарахтела, когда Настя поднялась:

– Так слышь, берешь полкило ванильных сухарей, банку сгущенки, какао в порошке… Да ну, ты ничего не запомнишь, я тебе завтра позвоню!

Не все так страшно, оказывается. Настя подняла воротник, но резкий колкий снег заставлял щуриться, она чувствовала, как он тает на ресницах. Не все ж ему оставаться маменькиным сынком. И на первый попавшийся вариант соглашаться не обязательно – три месяца есть, а за это время мало ли что. Как Зинка подмигнула многозначительно: «Сама кумекай, не маленькая, а в женской консультации справку дадут как миленькие, вот увидишь. Все так делают».

Ну, это мы еще посмотрим. А Форсайты? Вместо диплома возиться с пеленками?

И дурацкий эпизод на сегодняшнем уроке сейчас казался просто смешным, хотя в классе она страшно разозлилась. Нашла среди рулонов в учительской наглядное пособие – таблицу неправильных глаголов, потом взяла журнал и так, с таблицей, пришла на урок. «Кто дежурный? – Повесь на доску». Сама журнал открывает, а эти охломоны резвятся, на доску пялятся. Оборачивается – а на доске висит… карта США, расчерченная, как схема разделки говядины в мясном отделе: вместо таблицы взяла, пока за журналом отвернулась. И главное, хихикают. Кто-то ляпнул: у нас что, география? Погнала, конечно, дежурного в учительскую вернуть карту; а в остальном – урок как урок. Хорошо еще, что «англичанки» не было.

Нет-нет, вовсе не так страшно, как представилось сначала, когда свекровь сунула ей это письмо. Свекровь. Недоброе слово, сверлящее, как инструмент зубного врача. Бабуля, которая в ней, Настене, души не чает, для матери-то – свекровь. И всю жизнь ее поедом ест: не то купила, не так приготовила, не то сказала… Неужели все свекрови такие? Некстати вспомнилось: «Настя, детка…». Мало ей одной «детки». Хотя, если честно, Лариса не сюсюкает.

Недолгое тепло от вермута выветрилось. Ветер дул в спину, подгонял; идти было легко. Можно было не спешить.

В одной руке Настя сжимала ручку портфеля, другой придерживала воротник пальто. Нет, по сравнению с бабулей у нее свекровь идеальная. Не придирается, губы не поджимает, перед глазами не мельтешит: бочком-бочком к себе в комнату – и не видно ее, не слышно. Однако представить себе жизнь в квартире совсем без нее, вот как резинкой стереть пальто с вешалки, тапки из-под стула в прихожей, вязаную кофту, полотенце из ванной… От пустеющего квартирного пейзажа Насте стало весело. Нет, Зинка права: свекровь нужно любить только на расстоянии. По телефону, например, чтобы успела соскучиться. А в воскресенье приходить в гости с тортом: «Это вам, Лариса Павловна. К чаю». Ничем не омраченные отношения. На 8 Марта, на день рождения – подарок, нужный и приятный: шарфик там или махровое полотенце поярче. Можно книжку, она читать любит. Попросила недавно свежий «Новый мир» и очень хвалила какой-то «Матренин дом» – или «Матренин двор»? Про старуху деревенскую, с тараканами. Настя пробовала читать, но быстро соскучилась и отложила.

Всю последнюю неделю она внимательно присматривалась к учителям, в результате чего пришла к выводу, что не надо спешить увольняться с завода. Целее будешь, Настена. Потому что и здесь и там – конвейер, но цех по сравнению со школой – пансионат, вот что она поняла. Хоть учителя народ тертый, а все равно, несмотря на опыт и квалификацию, конспекты завучу вынь да положь, а дома сиди с седыми прядками над вашими тетрадками и попробуй не проверь – назавтра будет втрое больше; это тебе не смену отработать. А если денег покажется мало, то тебе классное руководство навесят: это когда голова трясется или подол у юбки некогда подшить, как у физички, за целых пятнадцать рэ в месяц. Никакого трехмесячного отпуска не хватит раны зализать, учительница первая моя…

У них в комнате горел свет. Настя замедлила шаг: предстояло самое трудное.

И без конспекта.

27

Выбегая из парадного, Олька вдруг остановилась перед самой дверью и подняла глаза на доску, хотя обещала себе туда больше не смотреть. Впрочем, смотри не смотри, все фамилии давно выучены наизусть, как «Буря мглою небо кроет…», однако сейчас замерла, пораженная собственной недогадливостью. Почему она решила, что Стейнхернгляссер – мужчина, которому она придумала жену Аделаиду и любовницу Мими? А вдруг это была женщина, по фамилии-то непонятно?

Фамилия Стейнхернгляссер переливалась и звенела, как хрустальная подвеска на люстре. Как могли звать женщину с такой фамилией? Уж не Клавой и не Дусей, это точно.

Эмма. Или Кристина. Розалинда? Нет, слишком длинно для такой фамилии. Гертруда? Сразу представилась статная фигура, затянутая в корсет, вот она прошуршала юбками к себе на пятый этаж и с порога начинает ругать горничную. Не годится; не достойна Гертруда такой чудесной фамилии.

Тогда, может быть, тихая Герта Стейнхернгляссер? Правильно: Герта. На ней светлое платье с высоким кружевным воротником, а на груди медальон. Захотелось сделать ей пышные волосы пепельного цвета, но тут Олька засомневалась: она ни у кого не видела пепельных волос и подозревала, что такой цвет выдумали писатели, которые не курят. Пепел грязно-серого цвета, и сразу представляются окурки; очень надо. Может, у неаккуратных стариков пепельные волосы, это пожалуйста, но при чем тут Герта Стейнхернгляссер, хрупкая изящная блондинка с высокой прической (или шатенка? – нет, пусть остается блондинкой, как Ирка Соколова, только черты лица, конечно, не Иркины, Ирка на мопса похожа), а лицо… как у новой «англичанки», например, с такой же ямочкой на щеке. Только Герта приветливая и всегда улыбается, когда встречает на лестнице соседей. Она сирота; родители умерли, но сначала разорились, и поэтому Герта дает уроки м-м-м… немецкого языка. И французского, который тоже знает в совершенстве.

Стоя на троллейбусной остановке, Олька представляла, как Герта Стейнхернгляссер ведет урок. Ямочка на щеке подсказала, что фрейлейн Стейнхернгляссер английский язык тоже знает и как раз сейчас читает с двоечником-гимназистом текст про Майкла и Стива.

Из-за угла медленно вывернул троллейбус. Нет, конечно; они совсем другое читают, тогда нашего учебника и в помине не было. Отрывок из «Давида Копперфильда», например, если гимназист умный. Только зачем ему уроки, если он умный?

Остальное додумала в троллейбусе. У Герты Стейнхернгляссер был дядя, но жил он не здесь, а в другом месте – например, на взморье. Или в Старом Городе, в мрачном замшелом особняке с мраморной лестницей и молоточком на двери. Он сердит на племянницу, потому что нашел для нее выгодную партию, однако та наотрез отказалась выходить замуж по расчету.

Первым уроком был английский. Олька мысленно переодела новую «англичанку» в Гертин наряд; получилось неплохо. Дядя из мрачного дома, правда, как-то не вязался с этой уверенной девушкой, и вообще она не была похожа на сироту. Нет, молчаливый романтический Гортынский вряд ли обратил бы на нее внимание, а вот в мадемуазель Стейнхернгляссер он влюбился с первого взгляда. Только Гортынский робок: он бледнеет, опускает глаза, но не может признаться в своем чувстве. Гортынский часто выходит на балкон и, с тоской глядя на окна любимой, твердо решает завтра же объясниться. Зайти, например, вечером за солью или за спичками…

От терзаний застенчивого влюбленного Ольку отвлекал учебник. Lesson 27, а строчкой ниже тема: Our Family. «Англичанка» дала творческое задание: рассказать о своей семье по образцу в учебнике, и теперь Олька в который раз пялилась в картинку, где была изображена Our Family. Улыбающаяся мать в фартуке расставляет тарелки на столе, отец сидит на диване с развернутой газетой (точь-в-точь как Томка говорила: «живот да ноги»), в кресле горбится над вязаньем старушка в очках, за письменным столом – мальчик в полной школьной форме над раскрытой тетрадью, а на ковре играет с кубиками девочка, бант в волосах.

«Англичанка» поднимала ребят с места одного за другим, выслушивала и задавала по два-три вопроса. Олька напряженно сочиняла для себя семью. Она не знала, как по-английски «машинистка», и сделала мать учительницей, как у лондонских Майкла и Стива, и теперь лихорадочно придумывала занятие для «отца». Проще всего было с братом: как зовут, сколько лет и что в детский сад ходит, но с «отцом» был полный завал. Если… если только не позаимствовать специальность у Гортынского и не сделать его… нет, не золотоискателем, конечно; архитектором, вот. Как по-английски «архитектор»? Наверно, приблизительно так и будет, только с артиклем. А про бабушку не надо.