Свет в окне - Елена Катишонок

Она поразилась легкости и простоте решения, тем более что как отец, так и Гортынский были фигурами неизвестными – все равно, что придуманными. Вспомнила, что прежний Стейнхернгляссер был в экспедиции, и чуть было не отправила «отца» в дальние страны, но «англичанка» уже нацелилась на Томку, и переигрывать было некогда.

– Tell us about your family, Ivanova.

Иванова вышла из-за парты и, не глядя в учебник, сообщила о родителях и братишке, о квартире, где все они дружно живут, слушают радио и смотрят телевизор.

Анастасия Сергеевна кивнула и задала вопрос:

– What does your mother teach?

– She teach… she teaches music, – ответила Иванова.

– Good, – одобрила «англичанка». – And how many rooms are there in your flat?

– There are three rooms in our flat, – с готовностью сказала Олька.

Ну, кажется, все усвоили эту конструкцию. Настя была собой довольна. Она успела заметить, что большинство восьмиклассников, кстати, живет в очень приличных условиях. Этих Ивановых, например, четверо в трехкомнатной квартире. Восемью четыре – тридцать два; получается, что каждая комната по десять с лишним метров, а то и больше…

Учительница отошла, и Томка зашептала:

– Ну ты даешь! С каких пор у вас?..

– Посчитай: комната – раз, кухня – два, прихожая – три, – снисходительно пояснила Олька. – Сегодня хор; идешь?

Томка радостно помотала головой. Все ясно: наверняка собралась с Гошей в кино. Дуэт вместо хора.

Спевка проходила во Дворце пионеров, в Старом Городе. По пути Олька развлекалась тем, что представила мать за пианино вместо пишущей машинки: и здесь и там клавиши. Открывает крышку, ногу заносит над педалью – и понеслась: терция – доминанта – терция!

Или не ходить на хор? Сейчас повернуть направо, потом спуститься по улочке вниз, на Московскую, один квартал налево – и бабушкин дом. Такой родной, что любое новшество сразу бросается в глаза, как недавно покрашенная дверь парадного. Дом безо всяких зеркал в коридоре, без досок с красивыми загадочными фамилиями. Правда, надписей в парадном хватает, но никаких фамилий среди них нет и не было, одни ругательства. Олька впервые начала их замечать, когда научилась читать. Каждый раз, когда они с Максимычем проходили коридором, он говорил: «Не читай это паскудство». Бабушка Матрена не говорила ничего, просто дергала ее за руку. Олька и не собиралась читать, но так уж у нее глаза устроены, что «это паскудство» давно прочитано.

Нет, сегодня хор пропускать рискованно: вдруг матери попадется Лилька – она тоже ходит на спевки, – а Лилька врать не умеет. Еще спросит, чего доброго: «Оля заболела, да?». И понеслась…

Хор готовился к республиканскому конкурсу народной песни. Сегодня завели особенно унылую: «Со вьюном я хожу». Хормейстер Дана Марисовна запела сама:

Со вьюном я хожу-у,С золотым я хожу-у,Я не знаю, куда вьюн положить…

Олька развлекалась тем, что пыталась отгадать: что такое вьюн и как он выглядит? Вспомнилась картина «Дама с горностаем» – вьюн мог быть похож на такого зверька. Однако следующий куплет сбивал с толку:

Положу я вьюн,Положу я вьюн,Положу я вьюн на правое плечо…

Почему «вьюн», а не «вьюна»? Он что, дохлый?

Дана Марисовна продолжала выводить тонким голосом, как она кладет непонятный вьюн то на одно, то на другое плечо, и стало очень жалко шустрого горностайчика, хотя раньше, рассматривая открытку, Олька всегда боялась, что непоседливый зверек выпрыгнет из рук дамы и расцарапает ей когтями шею.

– Не слышу! Второй голос, девочка с челкой! Что ты там, ворон считаешь? Еще раз, третий куплет.

Девочка с челкой покраснела до испарины. Сверхъестественный талант Даны Марисовны расслышать в хоре, кто поет, а кто делает вид, вызывал у ребят благоговейную оторопь. Ну ладно бы первые два ряда; так ведь каждого слышит, в каком ряду ни стой!

Положу я вью-ун…

Есть такой цветок – вьюнок. Большой вьюнок – это, наверное, вьюн. А может, вьюн – это букет? Странно, что больше ничего не происходит. Девушка ходит с неизвестным этим вьюном, не зная, куда его приткнуть. Народные песни, как объясняла Дана Марисовна, люди слагали в старые времена и пели их в деревне во время работы, чтобы скрасить непосильный труд от рассвета до заката. Заодно вспомнился Некрасов – усталые крестьянки с серпами, «доля ты русская, долюшка женская», и как среди измученных жниц затесалась девушка, ломающая голову, куда ей положить какой-то вьюн…

– Иванова, в чем дело?

Девочка с челкой злорадно посмотрела на Ольку.

– Я тебя спрашиваю, да-да! Почему ты вдруг первым голосом поешь?

Потому что я тупица, Дана Марисовна. Вот у Сержанта можете спросить. Никакую вашу терцию от доминанты не отличу.

– Тебе что-то непонятно? – повторила хормейстер.

Олька решилась:

– А… что такое «вьюн»?

За ее спиной кто-то с готовностью хихикнул. Дана Марисовна гневно посмотрела в ту сторону:

– Ну-ка, кому смешно! Объясни, что такое «вьюн».

Хихиканье оборвалось, будто радио выключили.

– Вьюн – это венок, – объяснила хормейстер.

Глянула на часы и сделала знак аккомпаниаторше:

– Третий куплет, еще раз!

Помимо того что Дана Марисовна обладала мистическим даром распознавать, кто и как поет, было видно, что она любит музыку, пенье и даже неслаженный, похожий на расстроенное фортепьяно, детский хор, собранный из разных школ и доставшийся ей для «настройки». Что она и делала с редким терпением и энтузиазмом. Благодаря ей Олька попала на первый в своей жизни концерт в филармонию, и вспоминать об этом было приятно.

Они с Томкой часто ходили на спевки по очереди, предварительно кинув монетку: орел или решка? В тот день выпало идти Ольке. «Лети, наш орел!» – Томка хозяйственно подобрала «двушку».

Во Дворце пионеров ждала приятная неожиданность: Дана Марисовна, в нарядной кофте и с брошкой, торжественно объявила, что в филармонии выступает знаменитый детский хор и все они сейчас отправятся прямо туда, «так что пальто не снимайте».

За те несколько кварталов, что отделяли Дворец пионеров от филармонии, хор несколько поредел. Олька решила остаться – было любопытно.

Коридор был уже совсем пуст, когда хоровое стадо во главе с Даной Марисовной подбежало к дверям зала. Тетка-контролер в кружевном воротнике неодобрительно вытаращилась на толпу школьников, но Дана Марисовна настойчиво повторяла: «У меня коллектив юных хористов!», напирая на тетку высокой и тугой, как у голубя, грудью с брошкой, и та неохотно отступила в сторону. В глазах у нее, однако, брезжило опасливое сомнение: подростки, ордой ринувшиеся в зал и с азартным гиканьем, несмотря на шиканье Даны Марисовны, ерзавшие по плюшевым сиденьям, больше походили на юных пожарников, чем на хористов. В зале почти не было народу, только скромное количество дам вдовьего вида с программками в руках. Дамы критически осмотрели ворвавшихся школьников и перевели возмущенные взгляды на хормейстера, но в это время занавес поехал в стороны. Свет начал медленно тускнеть.

На сцене оказался рояль, но не такой, как в школьном зале или во Дворце пионеров, а совсем необыкновенный, с двумя рядами клавиш. Из-за кулис быстрыми шагами вышла молодая женщина с высокой прической и в длинном черном платье; за ней – еще одна, постарше, – она несла скрипку. Следом появились двое мужчин: один с флейтой, другой подошел к виолончели (откуда она взялась, Олька проморгала).

В зале стало очень тихо.

Хор не появлялся, зато появилась музыка.

Олька внимательно наблюдала, как флейтист наклонял голову перед тем как коснуться губами флейты, а потом, уже коснувшись, чуть-чуть сгибал ноги в коленях, словно лыжник перед спуском. Виолончелист играл, прикрыв глаза; это было понятно – должно быть, ноты, как и стихи, легче вспомнить именно так. Но над всем этим была скрипка – казалось, она радостно летала от музыки, которая в ней рождалась.

Здесь, в этом зале, не было ни терции, ни доминанты. Были руки женщины за клавесином. Они легко перебегали с верхней «ступеньки» клавиш на нижнюю, словно танцевали.

Неужели музыканты вот-вот кончат играть, унесут инструменты и уйдут, ради какого-то детского хора? Олька скосила глаза. Дана Марисовна слушала музыку, чуть подавшись вперед, и смотрела на сцену. Никакого хора она не ждала, с опозданием поняв, что где-то произошла ошибка, путаница во времени или датах, – какая разница теперь? Пусть дети послушают настоящую музыку. «Это Вивальди», – шепнула она сидящей рядом девочке, и Олька тоже услышала.

Вивальди.

Льдинка на языке, тающая музыкой.

Нерешительная девушка устала, наконец, перекладывать свой вьюн с одного плеча на другое. Дана Марисовна, тоже усталая, распустила хор, и все помчались в гардероб.

Потом была дорога домой. Можно было пойти кружным путем и сказать, что задержали на спевке. Олька миновала Академию художеств, свернула к кинотеатру и приостановилась у входа в солидное заведение. На мраморной доске было выбито золотыми буквами: «Дом политического просвещения». Здесь она частенько пересиживала время, отпущенное на хор. Заведение со строгим названием оказалось самым приветливым убежищем – теплым и надежным, к тому же почти необитаемым. Она тихонько садилась за один из дальних столов и в первое время даже стеснялась включать лампу, пока доброжелательная тетка, расставлявшая книги на полках, не сделала это сама, да еще улыбнулась ободряюще. На лампе был стеклянный матовый абажур, как у бабушки. Стало намного уютней. Никто ни о чем не спрашивал, чего Олька заранее опасалась, и потому клала на стол несколько томов Ленина. На случай обличительного вопроса: «А что ты, девочка, здесь делаешь?» приготовила ответ: «Готовлюсь к политинформации». Иди проверь. Со временем она внимательней оглядела полки и нашла там много полезного: Большую Советскую Энциклопедию, Малую и кучу словарей.