Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Две недели спустя я рассказал Гитлеру об этом случае и попросил обеспечить привилегированное положение для этих испанцев. Они ненавидели Франко, который вынудил их бежать, говорил я, а также французскую демократию, которая бросила их за решетку.

— Очень интересно, — воодушевился Гитлер. — Вы слышали, Кейтель? Вам известно, что я думаю о Франко. Когда мы собирались встретиться два года назад, я все еще считал его настоящим лидером, но увидел толстого маленького сержанта, который был не в силах понять мои далеко идущие планы. Мы оставим этих «красных» испанцев про запас — ведь их тысячи. Они потеряны для демократии и для реакционной клики Франко тоже — так что с ними у нас есть шанс. Я, безусловно, верю вам, Шпеер, верю, что они — удивительные люди. Должен сказать, что во время Гражданской войны идеализм был не на стороне Франко; идеалы были у «красных». Конечно, они грабили и оскверняли, но тем же занимались и сторонники Франко, причем без веских на то оснований — «красные» вымещали вековую ненависть к католической церкви, которая притесняла испанский народ. Когда я думаю об этом, многое становится понятным. Франко прекрасно знает, почему всего полгода назад возражал против того, чтобы мы задействовали этих «красных» испанцев. Но однажды, — Гитлер проткнул пальцем воздух, — однажды мы найдем им применение. Когда покончим с Франко. Тогда мы отпустим их домой. И вы увидите, что будет! Все начнется заново. Но только мы уже будем на другой стороне. Мне на это наплевать. Пусть узнает, каким я могу быть!

Гитлер не выносил возражений и не мог простить испанского диктатора за отказ следовать его планам, особенно в отношении оккупации Гибралтара. Личная злость всегда значила для Гитлера больше, чем идеологическое соглашение. В тот же день он приказал хорошо обращаться с «красными испанцами».

31 декабря 1950 года. Корниоль в хорошем расположении духа будит нас в шесть часов, напевая «Марта, Марта, ты исчезла», и открывает дверь. «Последний день года!»

1 января 1951 года. В восемь утра на смену заступил Лонг. Он был пьян по случаю праздника. Когда я сказал, что хотел бы отнести Гессу книгу, он открыл мою камеру и запер ее за мной, ничего не желая слушать о том, что пустую камеру закрывать незачем. Устроил долгий диспут по этому вопросу. Потом Лонг направился к соседней двери, выставив перед собой ключ, словно меч. Держась рукой за стену, он долго не мог попасть в замочную скважину. Я отдал книгу Гессу, и Лонг, пошатываясь и держась за стены, отвел меня обратно к камере. Но когда мы подошли к двери, он отказался ее открывать. Никакие мои слова на него не действовали. В конце концов мы пришли к компромиссу: он впустит меня в камеру Функа. Приглашающим жестом он распахнул дверь.

Смена года повергла Функа в глубокую депрессию — поскольку он приговорен к пожизненному заключению, прошедший год ни на йоту не приблизил его к свободе. Я стараюсь его развлечь и рассказываю несколько случаев из тех времен, когда я был министром вооружений — обычные, но забавные истории, к примеру, как однажды слишком нервный лейтенант арестовал меня в окрестностях Кале. К нам заглядывает Гесс, привлеченный нашим весельем: Лонг забыл запереть его камеру. Сверкая глазами, он поделился с нами идеей освещения автомагистралей. Он прочитал, что в Америке начали ставить фонари на автомобильных дорогах. Но, конечно, это сплошное расточительство, как и все в Америке. В Германии, считает он, расходы можно окупить намного проще — ведь тогда машинам не нужны будут передние фары. Это сэкономит электричество, утверждает он, а на сэкономленные средства можно поставить прожекторы. Я возразил, что генераторы все равно будут работать, подавая ток к свече зажигания. Гесс отмахнулся; генератор можно отключить, как только зарядится батарея. Таким образом, энергия будет накапливаться, топливо — экономиться, и все сэкономленные деньги можно будет пустить на освещение дорог. Учитывая, сколько машин в скором времени будет в Германии, денег наберется больше, чем нужно для дорожных фонарей.

Мы слушали, онемев от изумления, потом Функ совершенно не к месту произнес:

— Во всяком случае, герр Гесс, я рад, что вы выздоровели. После недолгого раздумья Гесс строго посмотрел на меня приказал тщательно проработать эту идею. Затем, довольный собой, вернулся в камеру.

6 января 1951 года. После дневного перерыва Лонг подошел к камере Гесса и крикнул командным тоном: «В сад!» Гесс не пошевельнулся. «На выход, на выход!» Гесс со стоном заявил, что у него только что был приступ. «Нет приступ, лучше сад», — непреклонно произнес Лонг на каком-то жутком языке, считая, что говорит по-немецки. Снова долгий и шумный спор. В конце концов появился начальник охраны Террей и пробормотал: «В саду так чудесно». Ко всеобщему удивлению, Гесс вышел без дальнейших возражений.

12 января 1951 года. Имею ли я право смеяться над фантастической задумкой Гесса? Меня рассмешила не только сама нелепая идея, выношенная в его замутненном мозгу, но и его твердая уверенность в ее осуществимости, а также серьезность, с которой он поручил мне разобраться с этим вопросом. И в этом, мне кажется, кроется настоящий пережиток прошлого: убежденность, что все возможно, что действительность можно подогнать даже под самые безумные идеи. Я еще очень хорошо помню, как после 1933-го правительственные приемные заполонили толпы реформаторов и изобретателей. Все несли предложения, от которых зависело спасение нации или, в крайнем случае, прогресс человечества. И иногда кому-нибудь из них удавалось заручиться поддержкой влиятельного функционера и, соответственно, получить средства и разрешение на выполнение своего проекта. Процветало дилетантство, и хотя большинство этих безумных идей были абсолютно безвредными, некоторые из них несли в себе смерть — например, расовые теории, основанные на размерах черепа, бесполезные с научной точки зрения эксперименты на людях и многие Другие. Одним из матадоров на этой арене был Гиммлер. Но иногда я думаю, а не относятся ли планы строительства Берлина и тому подобные вещи к той же категории?

13 января 1951 года. Может быть. Может быть. Но почему мои мысли постоянно возвращаются к тому периоду? Может, я ближе к Гессу, чем мне кажется? Или это всего лишь желание чем-то себя занять, и именно оно заставляет меня собирать обрывки воспоминаний и случаи из прошлого и воспроизводить их на бумаге? Неужели действительно существует такая вещь, как простое времяпрепровождение?

Однажды в воскресенье, в начале апреля 1943-го, мы провожали Гитлера на железнодорожном вокзале в Берхтесгадене. У него был специальный поезд, который из соображений безопасности везли два тяжелых локомотива. К локомотивам был прицеплен бронированный вагон с зенитными орудиями. Всю дорогу на крыше этого вагона стояли закутанные с ног до головы солдаты, готовые в случае необходимости применить оружие. Следом шел вагон Гитлера, в центральной части которого был организован просторный салон. Стены были обшиты панелями палисандрового дерева. Скрытые лампочки, кругом идущие по всему потолку, отбрасывали синеватый свет, от которого лица приобретали трупный оттенок; поэтому женщины не любили находиться в этой комнате. Разумеется, там была кухня и помещения для личных нужд Гитлера: спальня, роскошная ванна, гардероб, приемная и комната для прислуги. Прямо к этому вагону был прицеплен «командный вагон», снабженный всевозможными средствами связи с внешним миром. Вдобавок там располагался кабинет с военными картами, и, таким образом, вагон становился передвижной ставкой фюрера. В следующем вагоне размещалась постоянная охрана Гитлера — двадцать с лишним человек. За ним шли вагоны для гостей, и в тот раз одно купе было предназначено для меня; следом — два спальных вагона первого класса, вагон для прессы и багажный вагон. Замыкал состав второй специальный вагон с зенитными орудиями.