Шпандау: Тайный дневник - Альберт Шпеер

Седовласый министр транспорта неуверенно кивнул. Задание явно привело его в замешательство.

23 июля 1950 года. По ночам я иногда слышу, как русские солдаты перекрикиваются на сторожевых вышках. У них есть телефоны, но они предпочитают кричать. Или же поют печальные песни.

24 июля 1950 года. Сияя от радости, Пиз сообщил мне, что некий герр Зибенхаар, председатель «Виттенау Рейхсбаннер», социал-демократической парламентской организации времен Веймарской республики, собрал адреса двадцати пяти иностранных рабочих, которых, как говорят, я освободил из концлагеря[11]. Сорок берлинских рабочих выразили желание заявить об этом под присягой, и еще несколько иностранцев готовы подтвердить, что я им помогал. Тем временем старый Зибенхаар умер, но его сын собирается продолжить дело отца. Я очень тронут; они хотят обратиться к властям с ходатайством о моем освобождении.

26 июля 1950 года. До нас дошли слухи о тревожных событиях в Корее. Мы им не верим. Но сегодня Джек Донахью принес газету. Все оказалось намного хуже, чем я себе представлял: открытая война. Восточные силы стремительно наступают на юг, американские войска бегут. Неужели дойдет до Европы?

Наших старых знакомых русских охранников поменяли, вероятно, из опасения, что на них повлияют западные коллеги, которые, похоже, обосновались здесь на всю жизнь. Новые русские держатся с непривычным дружелюбием. Один из них, татарин Бегму, кажется особенно добродушным. «Что делаешь, товарищ?» — неизменно интересовался он первые несколько дней. Может, его направили в Германскую Демократическую Республику, а он из-за какой-нибудь бюрократической ошибки попал сюда. Но его приветливость не исчезает, даже после того, как ему сказали, что не следует называть нас «камарадами».

Сегодня Корниоль снял зубные протезы в присутствии Бегму. Татарин изумленно покачал головой и заглянул Корниолю в рот — есть ли там зубы. Он явно решил, что его разыгрывают.

28 июля 1950 года. Когда через три дня сменятся русские солдаты на вышках, мы сможет дышать свободнее — по крайней мере следующие три месяца. Страна, которая обеспечивает охрану в Шпандау, имеет право принимать решение в критической ситуации; она может мгновенно оккупировать здание. Недавно мы услышали замечание английского генерала: «Даже если бы русские повесили заключенных Шпандау, мы все равно ничего не смогли бы сделать. Мы не собираемся начинать из-за них войну».

Во всяком случае нас с Дёницем они не повесят. Его опыт ведения подводной войны все еще представляет для них интерес; что касается меня, их интересует мой опыт бомбардировок, хотя мы и живем сейчас в атомном веке.

Или я переоцениваю свою значимость? Как бы там ни было, мысль, что мировая держава может внезапно заинтересоваться «номером пять», повышает мою самооценку.

3 августа 1950 года. Сегодня я посоветовал жене бежать, если русские захватят Западную Германию. Я попросил американского директора дать мне средство для совершения самоубийства, если русские оккупируют Берлин. Пять лет назад я обратился с такой же просьбой к судье Джексону, когда прошел слух, что нюрнбергских подсудимых передадут русским. В то время моя просьба осталась без ответа.

Только что ветер донес веселые голоса детей. К счастью, он нечасто дует с той стороны.

21 сентября 1950 года. За шесть недель ни одной записи. Состояние тревоги и депрессии. Какой смысл, спрашиваю я себя, если все равно все потеряно? Новая политическая сенсация: Пиз шепнул мне, что позавчера западные министры иностранных дел приняли решение активно защищать свободный мир. Самая волнующая часть новости для меня: Германия будет перевооружаться! Через пять лет после Нюрнберга. Нравственный порыв, возникший в результате поражения гитлеровской империи, почти полностью испарился.

В течение дня мне еще дважды сообщили об этом поворотном пункте в политике по отношению к Германии — каждый охранник, разумеется, говорил по секрету от своих товарищей!

22 сентября 1950 года. Вечер провел в размышлениях. Все время задаю себе вопрос: не станет ли в будущем намного сложнее переносить заключение? В определенном смысле оно утратило свое нравственное значение. Смогу ли я продержаться в тюрьме еще пятнадцать лет за поступки, которые — из-за Кореи — собираются совершить другие?

24 сентября 1950 года. Сегодня приснилось, что я солдат небольшого подразделения. Внезапно в комнату врывается офицер. «Тревога! Завтра начинается. Война. Прямо с утра мы идем в бой». Ничего не соображая со сна, я спрашиваю, в какое время начнется атака. «В пять сорок пять утра». Я доволен: значит, можно поспать еще немного. Сбивая с толку, мое теперешнее существование смешивается с приснившейся тюремной жизнью. В Шпандау нам разрешают лежать в кровати до шести часов.

28 сентября 1950 года. Я размышляю в тюремном духе — каждый день приближает меня к смерти, но если приложить усилие, можно двигаться медленнее. Таким образом, я несколько лет живу в состоянии временной паузы, во всяком случае, так мне кажется. Мое будущее скрыто от меня, но только оно придает смысл моей нынешней жизни.

Время опять летит. Месяцы быстро сменяют друг друга. Вчера в саду меня внезапно осенило, что четвертый год уже подходит к концу.

Год пятый

День стирки — Конский навоз в камере Шираха — Русские запретили ёлку — Гитлер и «красные» испанцы — Гесс изобретает освещение для автомобильных дорог — Последняя поездка Гитлера в Линц: планы строительства, его могила, фестиваль Брукнера, сталелитейный завод — Воображаемый театр — Грубые шутки Гитлера — Мой сад камней в Шпандау — Эксперименты с горохом и фасолью

6 октября 1950 года. Директора урезали свидание с женой до сорока пяти минут, хотя по правилам мне полагается один час. Русский директор может воспользоваться своим правом вето и наложить запрет на суммирование времени посещений.

Я стал скромен в своих желаниях: я был рад даже этому укороченному свиданию с женой через двойное стекло. Большую часть времени мы просто смотрели друг на друга, напряженные и подавленные, а минуты мучительно отсчитывали свой ход. Ни она, ни я не могли вести себя «естественно»: мы не актеры.

Всегда жизнерадостный Пиз молча поманил меня к смотровому отверстию в железной двери. Я смотрел вслед жене, пока она не скрылась за внешними воротами. Она торопилась покинуть это место, и я разделяю ее чувство. Но в этот раз при прощании она казалась более спокойной.