Европад - Любовь Зиновьевна Аксенова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Есть еще один аргумент. За десять лет Германия неузнаваемо изменилась. В девяностом году ФРГ была сытой, благоустроенной страной. На улицах Берлина валялись мешки с новыми вещами, каракулевыми и норковыми шубами, выброшенными для Красного Креста. Человек, не задумываясь, тратил сотню марок на презент. За двести-триста можно было купить пятилетний «фольксваген» или «форд». Возле помоек стояли работающие телевизоры и радиоприемники, лежали пакеты с нераспечатанными консервами. В газетах было полно объявлений о подарках: холодильниках, стиральных машинах, мебельных гарнитурах, одежде. Теперь выбрасывают старье, дарят то, что не могут продать. Люди заметно обеднели. Раньше с их стола эмигрантам доставались куски хлеба, теперь — жалкие крошки. Как у Грибоедова: «Шел в комнату, попал в другую». Поэтому сейчас из Питера или Москвы в Берлин на ПМЖ никто не едет.
— По твоим словам, честность, талант, красота, труд, заслуги перед человечеством — ничто в Германии? С этим она пришла в объединенную Европу?
— Ее приняли, потому что главное для Евросоюза — деньги, не моральные ценности. Все смотрят сквозь пальцы на соблюдение страной библейских заповедей, прав человека, о которых пишут СМИ. Все направлено на то, чтобы научить богатых жить во лжи и лицемерии, бедных — в подчинении. Двойной стандарт, когда говорят о России и Европе, — тихо произнесла Тамара Евгеньевна. Все, что пережила пять лет назад, когда приехала к дочери в Берлин, встало перед глазами.
Эля добавила:
— Каждый знает: в Германии надо быть немцем. Не европейцем, немцем. По языку, культуре, манерам, обычаям, отношению к другим народам. Всем остальным, если их не оберегают большие деньги, живется значительно хуже, чем немцам того же социально-образовательного ценза. Об этом не принято упоминать в прессе — немецкая ментальность, обычай. Все делается тихо, чтобы никто не знал. Шуметь не принято. Не по-немецки.
— Знаете, чаще всего говорят о разном менталитете: в России, дескать, один, в Европе — другой. Это общие фразы?
— Совсем нет. В двух словах — противопоставление индивидуализма и коллективизма.
— А конкретно?
— Пожалуйста. Какие самые яркие воспоминания детства, юности?
— Рыбалка, вечеринки, песни у костра…
— В Берлине полно озер, в них много рыбы, но, чтобы ее ловить, нужно оформить лицензию. Стоит дорого. Иначе штраф. Если за год ни разу не выбрался на рыбалку, деньги пропали. Песни у костра вообще невозможны. Во-первых, жечь, где попало, костры нельзя, во-вторых, шуметь можно до десяти вечера… Если на сотни верст никого нет, все в порядке, но, если появится собака, которой мешаешь спать, плати штраф. Когда кто-то живет с этим от рождения, он не поет, даже если можно. Бунтари и неформалы — другое дело. Их несколько процентов. Обычный же человек сначала взвешивает, можно или нет, затем мечтает.
— Мечты не взвешивают, этим они отличаются от мыла и соли. Но ведь не хлебом единым?
— Если идешь в лес, надо предварительно узнать, не принадлежит ли он кому-то, разрешен ли сбор грибов и ягод в это время и на этом месте, потратить кучу времени на телефонные звонки и справки. Немцы планируют свой отдых заранее, оформляют, готовят…
— Боже! Какая тоска! Наверно, и наше застолье надо было бы где-то регистрировать?
— По крайней мере, громко разговаривать мы бы уж точно не могли!
— Очень стеснительно. Будто в кольчугах люди живут. Какая им радость от этого?
— Радости нет. Зато есть воспитываемое с детства уважение к чужой собственности. Никто не может нарушить мое пространство. Вторгаться в него со своими горестями и радостями нельзя. Их надо вбирать в себя, не выплескивать наружу. В идеале каждому уготована судьба интроверта. My house is my castle (Мой дом — моя крепость). То, что мой сосед не станет петь после десяти вечера, делает мою жизнь более спокойной, чем в России. То, что я не имею на это права, заставляет плакать в подушку. Баланс того и другого и есть душевное равновесие европейца. Коллективизм заставляет нас становиться экстравертами. Одному это нравится, другому нет. Крайности всегда плохи.
— Радость нескольких человек не есть сумма чувств каждого. Она многократно увеличивается коллективом. Получается, у нас больше счастья.
— И больше горя. Мы раскачиваем маятник влево и вправо, европеец старается держать его строго вертикально.
— Наверно, не все европейцы. Думаю, ты говоришь о немцах и англичанах, в Италии и Испании ситуация иная.
— Конечно, на юге люди более раскованные. Но коллективизма нет и там. Капитализм учит каждого рвать для себя. Стоило нам в детстве найти телефон-автомат, с которого можно было звонить бесплатно, мы старались поделиться со всеми друзьями, даже с незнакомыми. Европеец в таком случае промолчал бы.
В разговор вмешалась Тамара Евгеньевна:
— Как ты считаешь, у Евросоюза есть какие-нибудь перспективы, или это второй СНГ?
— По-моему, будет из этого дела огромный пшик. Кто-то сочинил стишок: «Не знаю — выдержат ли нервы! Народ в Европе говорит: вслед за валютой новой — евро — введут здесь и язык — еврит!» Получилась огромная страна без головы и общего языка.
— А Европарламент?
— Целого нет. Одной валютой его не создашь. Нужно единое государство с общим языком и президентом, не конгломерат свободных народов. Собственный менталитет, законы, обычаи, обряды, религия. Каждый правитель тянет одеяло на себя. Польша рвет его у Германии, Португалия — у Франции. Что останется? Слабые поднатужатся и растащат на части, сильные не очень будут сопротивляться. Им и так надоела бесконечная дойка. Бедные страны богаче не становятся, зато преуспевающие катятся вниз. Усиливается криминал, мелкое и крупное воровство, коррупция. Быт становится все более опасным. Бандитизма пока меньше, чем в России, зато надувательства сколько