Роковой самообман - Габриэль Городецкий

Передавая послание, Криппс, в своей обычной нравоучительной манере, прочел Вышинскому целую лекцию на тему, какой политике, по его мнению, должен следовать Советский Союз. Все ее положения отдавали провокацией. Криппс не ограничился предупреждением русских об опасности, которая, как он считал, перестала быть гипотетической, воплотившись во вполне конкретные планы немцев на весну этого года. Чтобы привлечь Советский Союз на сторону Англии, он прибег к «тонкому», как ему казалось, приему, играя на его боязни сепаратного мира. Дальнейшие события вскоре показали, что Форин Оффис был совершенно прав, возражая против использования этого «обоюдоострого оружия, которое может побудить Сталина еще сильнее цепляться за его политику уступок агрессору»{856}.

Измышления Криппса насчет возможного сепаратного мира, если Советский Союз не изменит свою политику, имели тяжкие, если не фатальные последствия:

«Не исключена возможность, если война затянется надолго, что у Великобритании (особенно у некоторых кругов в Великобритании) возникнет соблазн закончить войну путем некоего урегулирования на основе вроде той, какую недавно вновь предлагал кое-кто в Германии, а именно: Западная Европа вернется в прежнее состояние, тогда как Германии не будут мешать расширять ее "жизненное пространство" на восток. Такое предложение может найти отклик и в Соединенных Штатах Америки. В этой связи стоит напомнить, что в сохранении целостности Советского Союза Британское правительство не заинтересовано непосредственно, как в сохранении целостности Франции и некоторых других западноевропейских стран».

Впрочем, он позаботился прибавить, хотя Сталин и не обратил на это никакого внимания, что «в настоящий момент не идет речь о возможности достичь такого мира в результате переговоров, насколько это касается Правительства Его Величества». Вышинскому не потребовалось консультироваться с правительством, чтобы завернуть меморандум Криппса, представлявший собой адскую смесь из идеи «сепаратного мира» и попыток втянуть Советский Союз в войну. Он категорически отклонил его на том основании, что «в нем отсутствуют необходимые предпосылки для обсуждения широкого круга политических проблем». Вышинский подготовил также ответ на подробное личное письмо Криппса от 11 апреля, состоявший всего из четырех строчек в том же духе{857}.

Так глубоки были опасения и предубеждения русских, что, отчитываясь лично Сталину, Вышинский заявил, будто заметил в поведении Криппса «нервозность, которую ему трудно было скрыть». Последний жаловался на то, как с ним обходятся, и сожалел, что выдал информацию о немецкой угрозе. Не скрывая неприязни, Вышинский ответил Криппсу, что это «было его право» — решать, какую информацию раскрывать, но вряд ли можно поощрять какие-то чрезвычайные шаги, пока не созрели условия для политической дискуссии. Как откровенно сказал Вышинский болгарскому послу в тот же день, Сталин «не позволит, чтобы Советский Союз втянули в войну». Сталин также получил собранные в британском посольстве сведения, будто слухи о войне распространяются «с целью напугать нейтральные страны и в первую очередь СССР»{858}.

Эта угроза подтверждалась донесением информатора НКГБ в посольстве о неофициальной пресс-конференции Криппса 6 марта, после его возвращения из Анкары, во время которой он высказал мнение, что Гитлер может напасть на Советский Союз, рискнув вести войну на два фронта. Но равновероятно и то, что он «попытается заключить мир с Англией на следующих условиях: восстановление Франции, Бельгии и Голландии и захват СССР. Эти условия мира имеют хорошие шансы на то, чтобы они были приняты Англией, потому что как в Англии, так и в Америке имеются влиятельные группы, которые хотят видеть СССР уничтоженным, и, если положение Англии ухудшится, они сумеют принудить правительство принять гитлеровские условия мира».

Криппс в самом деле поведал и Стейнхардту, что легко может представить, как его правительство посмотрит сквозь пальцы на немецкое вторжение в Советский Союз в обмен на мир{859}. Его действительная вера в возможность сепаратного мира в значительной степени явилась результатом его изоляции в Советском Союзе и отсутствия его в Лондоне во время массированной бомбардировки, когда Черчилль завоевал свой непоколебимый авторитет национального лидера. Майский, свидетель «звездного часа» Черчилля, не склонен был придавать большое значение возможности сепаратного мира, невзирая на взгляды, которых придерживались в Кремле{860}. Это заставляло его постоянно разрываться между собственными убеждениями и тем, что, по его мнению, ожидал от него услышать Сталин. В результате, как выяснилось, его нерешительность внесла свой вклад в неверную оценку Кремлем надвигающейся опасности.

Через день после того, как он поднял вопрос о возможности сепаратного мира, Криппс получил распоряжение передать послание Черчилля. Ввиду своего письма к Вышинскому 11 апреля и беседы с ним 18 апреля он не счел нужным передавать дополнительную информацию, которая выглядела бы повторением одного и того же{861}. В тревоге из-за злополучного соглашением с Югославией, русские были одержимы мыслью, будто Черчилль старается вбить клин между ними и Германией. Чтобы исключить подозрение в каком-то тайном сговоре с Англией, они поспешили довести до сведения немцев суть меморандума Криппса{862}. Официальной реакцией явились открытые обвинения в том же духе, выдвинутые против Соединенных Штатов и Англии в «Правде»{863}. Боязнь, как бы Англия не помешала политическому урегулированию с Германией, происходила также от царившего в Лондоне чувства безнадежности, подмеченного Майским в его беседах с британскими лидерами{864}. Накануне вручения ноты Сталину Батлер признался Майскому, что теперь, когда Югославия вышла из игры, положение англо-греческой армии стало катастрофическим{865}. Сбылось предсказание Северного департамента Форин Оффис о том, что после передачи предостережения «дальнейшие обращения к Советскому правительству будут более чем бесполезны, поскольку будут восприняты как свидетельство нашего отчаянного положения и усилят в Москве тенденцию к компромиссу с немцами»{866}. Широко распространившиеся слухи и подбрасываемые советской разведке сведения{867} подкрепляли мнение Кремля, будто Англия даже не станет помогать Советскому Союзу в случае нападения немцев: она «или же немедленно заключит с Германией мир, или приостановит военные действия против Германии»^{868}. К тому моменту, когда предостережение Черчилля дошло до Сталина, оно явно произвело обратный эффект, лишь усугубив сталинские подозрения. «Вот видите, — сказал Сталин Жукову, — нас пугают немцами, а немцев пугают Советским Союзом, и натравливают нас друг на друга. Это тонкая политическая игра»{869}.

На Майского возложили задачу проверить истинность содержания меморандума Криппса, буквально парализовавшего Москву. Беспрецедентный случай — оно было передано ему in toto{870}. Все эти предостережения и меморандумы Москва считала намеренной уловкой, чтобы вовлечь Советский Союз в войну на стороне Англии, пугая воображаемыми переговорами. Особенное возмущение вызывал второй меморандум: после того как Майский неделей раньше предупреждал Идена, что подобные документы облечены «не в ту форму, чтобы встретить сколько-нибудь теплый прием», появление еще одного такого же казалось «дурной шуткой». Уводя дискуссию от Балкан к прибалтийскому вопросу, русские надеялись, как лакмусовой бумажкой, проверить истинные замыслы англичан. Заявление Англии на этот счет могло бы охладить немцев и доказать, что сепаратный мир действительно не стоит на повестке дня. В то же русло Майский направлял дискуссию по Среднему Востоку, стараясь понять, не намеренно ли английская армия ослабила свои усилия. Батлер проявил откровенно пораженческое настроение, признавшись, что после разгрома Югославии положение англо-греческих сил «становится катастрофическим». Довольно слабый оптимизм в его фразе: «Англию ждут трудные месяцы, однако в конечном счете она выйдет победительницей», — вряд ли мог утешить{871}.

Итоги

Сомнительно, чтобы послание Черчилля Сталину стало для того предостережением. Военное значение, приписываемое Черчиллем своему посланию, также является спорным. Черчилль всегда настаивал, что нота Сталину призвана была не столько предупредить о замыслах немцев, сколько вскрыть недостатки и слабые места немецкой армии. Если бы русские и приняли ее к сведению, они все равно столкнулись бы с теми же последствиями, как продемонстрировала блестящая двойная кампания вермахта в Югославии и Греции. Когда разрабатывалась операция «Марита», вермахт обладал огромными резервами войск. Естественно, подготовка «Барбароссы» была прервана, но лишь 15 дивизий из громадного количества — 152, предназначавшихся для Советского Союза, на самом деле были отвлечены для операций в Югославии и Греции. Из-за медленных темпов концентрации сил для «Барбароссы»{872} большинство дивизий, направлявшихся на русский фронт, все еще не выступили. Практически лишь 4 дивизии были выделены и посланы на юг, прежде чем осуществить запланированное развертывание на востоке. И только 14-я дивизия из тех пяти южных дивизий, чье передвижение насторожило Черчилля, начала марш на восток, пока не получила приказ изменить курс. Как в высшей степени убедительно доказал Ван Кревельд, развенчивая сложившийся миф{873}, отвлекающая операция в Греции, отнюдь не перенапрягшая силы вермахта, всего лишь вызвала незначительную отсрочку наращивания сил для «Барбароссы»{874}.